Ты кто? спросил меня сиделец.
Очень хотелось ответить ему: «Конь в пальто», но вместо этого сказал:
Человек божий. Зовут меня Иваном.
Это ты из раскольников?
Старовер я. Ушел из скита. Решил мир увидеть, привычно соврал я.
Из Дубининского, что ли?
Отвечать не стал, а вместо этого тихо забормотал молитву. Верзила хмыкнул, какое-то время молчал, разглядывая меня, потом спросил:
А чего одет как пугало?
Долго шел, вот одежа и истрепалась, а та, что на мне, добрыми людьми дадена.
Ихняя доброта через дырки в твоих штанах видна. И парень заржал.
Я сделал постное лицо и наставительно произнес:
Все, что ни сделано, то божий промысел.
Божий промысел? Ну-ну. Слышал о тебе краем уха. Меня Федором зовут. Еще прозвище есть. Оглобля, он думал, что мне будет интересно, откуда оно взялось, но, к его разочарованию, я промолчал, состроив постное лицо. На прошлогоднюю Пасху драка была. Мне тогда хорошо в ухо дали. Встал с земли, забежал в свой двор, схватил оглоблю и на них! Эх, хорошо мы тогда помахали кулаками. А вот сейчас за что взяли, никак в толк не возьму! А тебя за что?
Коротко рассказал, что вышел из лесу, весь из себя раненый, а меня, вместо того чтобы как следует лечить, в казематы тюремные упекли. Естественно, что при этом не упомянул ни о тюрьме, ни о побеге. Оглобля о чем-то задумался, а я не торопился продолжать разговор.
Тут щелкнул замок, дверь распахнулась, на пороге стояли двое: тюремщик и незнакомый мне милиционер.
Микишин, на выход!
Мы сначала поднимались по лестнице наверх, затем шли по коридору, пока не остановились перед одной из дверей. Милиционер постучал, затем открыл дверь и отрапортовал:
Арестованный Микишин доставлен!
Давай его сюда, а сам жди за дверью.
Давай, топай, буркнул милиционер, а для ускорения ткнул кулаком в спину.
Перешагнув порог, я огляделся. Кирпичные стены с сырыми потеками, окно, забранное частой решеткой и снабженное внешними ставнями, массивный стол на ножках, настольная лампа, чернильница, перьевая ручка и пара папок, лежащих перед хозяином кабинета. Это был крупный мужчина с толстой шеей и массивными кулаками. Кивнув мне головой на табурет, стоящий перед его столом, буркнул:
Садись.
Мельком отметил, что табурет прикреплен к полу. Сел.
Имя. Фамилия. Место проживания.
После короткого опроса он спросил меня, каким образом был осуществлен побег.
Я не знаю. Мы просто ушли.
Ладно. Это не мое дело. Лучше скажи, чего тебе там не сиделось?
Это место сонм неприкаянных, жестокосердных людей. От них у меня вся душа исцарапана и кровоточит. Там царит безнадежная тоска, и душу пронизывает насквозь беспросветность, с плачущим выражением лица забормотал я. У меня даже мысли появились о смертоубийстве. Да, грех неизбывный
Ай-я-яй! Грех-то какой, поддразнил меня следователь. Твой грех, сектант, в том, что ты поднял руку на представителей советской власти! Советская власть не сажает трудовой пролетариат в тюрьму без причины! Раз и навсегда это запомни! А ты контра! И место таким, как ты, в тюрьме, святоша!
Не хочу в тюрьму! Не хочу, не хочу, забубнил я, изображая испуганного и забитого парня.
На лице следователя отразились брезгливость и раздражение.
Тьфу на тебя, дерьмо ангельское! Говорить с тобой, что воду решетом черпать. Эй! Дежурный! Дверь открылась, на пороге стоял милиционер. Давай сюда Сурикова!
Я сидел спиной к двери, сжавшись, и бормотал молитву, когда Суриков зашел в кабинет. Следователь, выходя, бросил негромко, но я услышал:
Василий, ты с ним помягче.
Да понял я, понял, прогудел здоровяк, становясь передо мной.
При виде его я внутренне содрогнулся: у него руки были толщиной, что мои ноги.
Ну что, поговорим?
У нас с ним, видно, были разные понятия о том, как вести разговор, потому что в его исполнении он начался с удара мне в ухо. К слову сказать, хотя это и было больно, но при этом мне ничего из внутренних органов не повредил, а значит, был неплохим специалистом в своем деле. Я падал с табурета, сжимался в комок и громко хныкал, совсем как маленький ребенок.
Он давал мне полежать на полу ровно столько времени, чтобы выкурить папиросу, потом с гадливостью в глазах поднимал меня, чуть ли не за шиворот и продолжал экзекуцию.
Через полчаса снова пришел следователь. В этот момент я снова лежал на полу и хныкал.
Ну что?
Да дерьмо это, а не человек, с прямотой истинного пролетария высказался Суриков. Как еще не обосрался, не понимаю.
Свободен.
Когда дверь за моим мучителем закрылась, следователь сел за стол, потом сказал:
Подымайся. Он уже ушел.
Мне больно-о-о. У-у-у!
Сделать страдальческое лицо и стонать мне было несложно, так как палач хорошо знал свое дело. Следователь сидел и смотрел со скучающим лицом, как я, стеная, забрался на табурет, а затем вдруг неожиданно спросил:
Хочешь пряника?
Пряник? я натурально удивился и только сейчас заметил какой-то кулек у него на столе.
У меня и чай есть. Хочешь чаю? Я сейчас скажу, и нам кипяточка принесут. Ты как?
Не знаю, недоверчиво ответил я, уж больно был неожиданным поворот.
А что так? следователь улыбнулся щедро, в полный рот. Я от всей души предлагаю.
Когда разговаривал с Оглоблей, я одновременно пытался понять, что происходит. Мой арест в больничке выглядел, как дешевое представление.
«Теперь и сейчас идет продолжение этого спектакля. В последнем акте мне, скорее всего, скажут, что им от меня надо», так я думал, глядя на следователя, заодно автоматически прикидывая, что я могу с ним сделать, если мы с ним не найдем общего языка. Даже при моей физической немощи воткнуть ручку в глаз или горло своему палачу не составит труда, затем убить дежурного и завладеть наганом. Вот только что дальше? Думается мне, что я даже до окраины села не доберусь. При такой рекламе, что мне создали, меня просто шлепнут местные жители, тем более что они здесь все охотники. Нет, был бы я в полной силе, такой вариант еще можно было рассмотреть, а так нет! Именно поэтому я сел со следователем пить чай с пряниками. Слушая его пустой треп о том, как хорошо на свободе и как плохо сидеть в тюрьме, время от времени я менял выражение лица, подыгрывая ему. После того, как я доел последний пряник, он закончил свои убеждения, затем мягко спросил меня:
Значит, не хочешь в домзак?
Нет! Лучше умереть! Это преддверье ада! Там правят жестокосердные, нераскаянные грешники, слуги Антихриста! я придал истерики своему голосу.
Следователь скривился, затем подождал, пока я закончу стенать, после чего сказал мягко и вкрадчиво:
Знаешь, а я тебе почему-то верю. Вот только даже хорошие люди совершают ошибки, которые им приходится исправлять. А их обязательно надо исправлять! Ты со мной согласен?
Да. Только человек изначально грешен и по-другому никак не может. Правда, можно покаяться и замолить свой грех или
Нет, Иван, нам не это надо. Ты же понимаешь, что нарушил закон, сбежав из тюрьмы. Понимаешь?
Понимаю, что это большой грех, но я не могу там быть!
Я знаю, что там плохо, Ваня. Знаю и то, что ты не такой плохой человек, чтобы тебя там держать. Я верю тебе и хочу помочь. А ты мне веришь?
Верю!
Верь мне, Ваня, и у тебя все будет хорошо. Вот только для этого тебе надо будет кое-что для меня сделать. Ты же хочешь стать свободным человеком?
Хочу! А что надо сделать? я сделал заинтересованное лицо. Только ежели надо убивать, то на это согласия своего не даю.
Нет, ты чего! Никого убивать не надо! Дело, скажем так, не совсем простое, но для тебя труда особого не составит. Просто одному человеку надо записку передать. Тайно передать. Это все.
Ежели так, то я смогу, и я посветлел лицом.
Тот посмотрел на меня как на дурачка. Вместо того чтобы засыпать градом вопросов, этот недобитый сектант просто взял и согласился. На лице следователя появилось сомнение: стоит ли вообще связываться с этим придурком?