И про Варлама, жившего не как все, ходило много разговоров, слагали о нем крестьяне, которые были наивны, как дети, и невежественны, небылицы.
Однажды в шинке, что держал торговец и меняла Цалмон, приехавший сюда с правого берега Днепра, где были польско-литовские земли, местный мужик Ерема, изрядно выпивший на Святки, поделился с собравшимися за бражничеством с такими же праздными мужиками случаем, происшедшим однажды с ним: «Иду я как-то по краю гари, что это за дальним Подмаревским лесом, вам всем знамо это место, рассказывал он, делая особый акцент на действительно всем знакомую местность, тем самым подчеркивая правдивость своего рассказа, мне надобно было нарубить жердей для стогов сена». Ереме никто и не возражал; собравшиеся согласно кивали косматыми бородами, потому что все знали о существовании такого леса. «Так вот, продолжал Ерема, свернул я с гари в лес, как вдруг вижу: на поляне прямо против меня стоит человек! Пригляделся и понимаю это же Пчела, наш бортник, что живет на отшибе в Настасьино. Я, было, сунулся в его сторону, ан вижу: ведет он себя совсем мне непонятно. Как, спросите?.. Отвечаю Водит странно по воздуху руками и совсем не по-людски мотает ногами Меня это, знамо дело, остановило Но я решил посмотреть, что будет дальше Схоронился за куст орешника, присел и стал смотреть. А Пчела все мотает ногами и водит руками, будто он и вправду какая пчела и собирается полететь Но я то разумею, что люди не летают, и стал понимать, что больно все похоже на колдовство И только так подумал, как Пчела вдруг нагнулся, достал нож, и-и-и Ерема,
демонстрируя как все происходило, потянулся куда-то вниз, словно тоже доставая нож, но ничего не достал, а взмахнул пустой ладошкой и с визгом громко ею шлепнул по столешнице так, что все вздрогнули. Вот так бортник воткнул нож в осиновый пень»
Возникла небольшая пауза. Ерема обвел пьяным взглядом слушателей, поразевавших рты, и сказал: «Тот самый пень и сейчас там есть, а кто не верит можете сходить да проверить»
Разумеется, никто даже не сомневался в его словах, и Ерема уверенно продолжал: «Лишь только Пчела воткнул нож в пень, так сразу как кувыркнется через пень Да как ударится о землю спиной!..
Я было хотел выскочить из-за куста и помочь бортнику Думаю, мало ли чего бывает с человеком, может с головой у яво что не так?.. Но хорошо, что не успел выбежать Пчела, ударившись о землю, повернулся, но не поднялся, как люди, а встал на четвереньки, и вдруг как закричит голосом нечеловечьим, звериным, как завоет и прямо у меня на глазах превратился в волка»
Мужики со страхом на лицах отпрянули от Еремы Кто-то стал креститься и искать икону по углам шинка Но иконы у еврея Цалмона не было На мгновение в воздухе повисла тишина, так что было слышно, как Цалмон разливает в оловянные стаканы очередные порции медового пива из кувшина, но тоже прислушивается к рассказчику, скрывая улыбку в рыжей бороде. Наконец, кто-то в грязно-зеленом армяке осмелился и тихо промолвил: «Я слышал, такое бывает» Ему никто не возразил, все с опаской и интересом смотрели на Ерему. «Что было дальше?» спросил другой мужик в лохматой бараньей шапке. Рассказчик замялся и опустил голову: «В лес он убежал Пчела» Ерема поднял осторожно глаза, увидел, что все ждут от него дальнейшего развития событий, и уже смелее сказал: «Вам даже теперь страшно, а каково было мне Знамо, страшнее Я что есть мочи бросился домой»
Снова повисла тишина, но ненадолго. Мужик в зеленом армяке теперь голосом более уверенным и со знанием дела сказал: «Тебе, Ерема, следовало вынуть нож из пня и забрать или спрятать, потому что, как я слышал, оборотень, чтобы снова иметь образ человека, возвращается назад к тому же пню с торчащим в нем ножом и кувыркается над ними, но с другой стороны А коли не будет ножа, так оборотень остается волком и уже никогда не вернется к людям» «Знамо дело! сказал Ерема. Да и когда мне было соображать о таком Не до того было А бортник то, вишь, так и живет в Настасьино, а с ним его волки»
Опять была пауза. Глаза бражничающих, знавших и о бортнике по прозвищу Пчела, и о волках, которых он держал в клетях, начали трезветь, а в глазах некоторых можно было видеть ужас Но тут один из них, всех пьянее, как очнулся, весь встрепенулся, произнеся тихо: «Побожься, Ерема, что говоришь правду».
Ерема несмело повернулся к нему, сложил пальцы щепотью, стал глазами искать икону в шинке, не нашел, его рука, не сотворив креста, повисла в воздухе «Ага!.. вскрикнул пьяный. Тебе и не верю!» «Не на дверной же косяк мне креститься», буркнул Ерема. «А хотя бы сказал пьяный и стал передразнивать рассказчика: «Знамо дело, шел я лесом Знамо дело, видел беса А вот мне, Ерема, вот что знамо: врешь ты так же, как мякину жуешь, а ею, знамо дело, он опять передразнил его, не подавишься, сглотнуть можно»
Мужики на пьяного с опаской и оглядкой по сторонам зашикали, попросили, чтобы унял язык. Ерема было рассерчал, но тут же замолчал, отмахнувшись от обидчика, и полез в карман доставать медное пуло (мелочь), чтобы рассчитаться с шинкарем, который нес новую порцию хмельного напитка.
Расхожее суждение о том, что у вранья век короткий, не сработало. Болтовня бражников в шинке вскоре разнеслась по округе и обросла еще большими небылицами, которые и без того ходили о бортнике, о котором не знали ни откуда он родом, чем он занимался ранее. Дошли они и до Варлама. Он был и без того малообщительный, замкнутый по роду своего занятия, так как вынужден был много времени пропадать в лесу, но после этого его старались обходить стороной и опасались.
Варлам, слушая не прекращающийся снаружи вой, стянул лыком вязанку лучин и встал со словами: «Верно сказывают, что брюха волка сеном не набьешь зверя надобно кормить» С этими словами вышел на улицу.
Лощина, которую занимал Варлам, от широкого устья у реки затем полого поднималась вверх и заканчивалась узким овражком почти у околицы деревни, сразу за которой начинался поместный лес. Деревенские постоянно из него воровали для хозяйственных нужд. Лес с годами редел, но и успевал прорастать подлеском вместо срубленных стволов. Здесь, в тесной части лощины с обвалившейся местами по склонам землей, Варлам и соорудил из жердей клетки, в которых действительно держал волков. Это был его дополнительный промысел, приносивший хороший доход, потому как за шкуру волка платили более нежели за целую овцу. Добыть в природе взрослого волка или даже полугодка, зверя чуткого и осторожного было очень трудно, подчас невозможно. На такое были способны только конные, загнав и затравив волка, но тогда и шкура его могла быть сильно подпорчена; либо волка можно было поймать в капкан или яму, что было тоже нелегко. А вот вырастить из волчат-щенков волка на товарную шкуру было хоть и очень хлопотно, но возможно; и такое дело для самого Варлама когда-то стало неожиданностью. Занимаясь раньше только пасечным и лесным пчеловодством, стал промышлять он выращиванием волков на второй год, как поселился в Настасьино, а подтолкнуло его к этому происшествие, связанное с набегом в деревню опричников.
Они появились в Настасьино после разграбления поместья удельного боярина, у которого Варлам арендовал землю. Их было два десятка всадников; они представляли не только большую силу, которой с трудом мог противостоять со своими дружинниками удельный боярин, но они также являли собой дворцовую московскую власть, перечить которой и в помыслах не смел никто. Сидели опричники на упитанных аргамаках, на привязи за некоторыми из них шли тяжело навьюченные, выносливые татарские лошадки. Всадники были, как один, в высоких черных колпаках, в черных кафтанах с отлогим красным воротом, в воловьих сапогах с заправленными в них портами; на широких кожаных поясах висело по сабле и длинному ножу, за спиной на ремне копья. У некоторых к луке седла приторочены высушенные собачьи головы и кисти или метлы. Отряд остановился на выгоне из деревни.