Касание порождает цепь касаний. Мою скорлупу приоткрыли, и вот я уже чуть дольше и бережнее перекладываю из своей ладони в ладонь кондуктора три монеты по десять рублей. Даю без сдачи, они любят без сдачи.
Ведь теперь воздух и свежесть вместо гнетущей пучины.
И та-дам полный выпуск без пауз! Такой маленький повод для радости.
Человек за семь лет полностью, говорят, обновляется. Иногда он полностью обновляется мгновенно.
АРБУЗ И ГОЛУБЬ В РАЗВОДЕ
Мои родители развелись недавно, лет пять назад (для меня недавно). До развода или после, не знаю, мой отец срезал с одной семейной фотографии изображение мамы. На днях я нашла это старое фото, ставшее у́же на треть.
Фотография сделана в одном из омских ателье. Пастельного цвета фон, в углу карточки золотыми цифрами год съёмки. Нас на ней было ещё только трое: мне меньше девяти, а мой брат ещё парил то ли в небесах, то ли в планах. Я гордой птичкой висела в центре кадра: плечи отведены назад, спина прямая, родители держат с двух сторон чтобы не улетела. Папа слева, мама справа.
Память не подсказывает мне, что надето на папе, а вот мамино изображение помню чётко: бирюзовое платье, светлые короткие волосы уложены, в ушах крупные клипсы с бирюзой, бижутерия под серебро. И от этого бирюзового изобилия мамины глаза казались голубыми.
Чудеснее всего вот что: то ли на фото был брак, то ли у фотографа что-то произошло со вспышкой, но мамины глаза получили блик, который дарил им неестественный, но невероятный блеск. Неестественный, потому что брак был заметен сразу, но убрать дефект никто бы не согласился, смотрелось удивительно.
Брак позволил запомнить изображение. Как оказалось, не зря.
В две тысячи тринадцатом году я записала:
«Мама разбудила меня тихим шёпотом:
Где у нас фотоаппарат, не помнишь?
Выбираюсь из-под подушки, спрашиваю, зачем он ей. Она суетится возле стола, перебирает тетради на полке.
Сфотографировать небо, отвечает. Там такая красота! Выйди на балкон, сфотографируй.
В стеклянном куполе балкона холодно, пахнет сухим укропом. Стёкла запотевшие. Открываю створку и вижу за тополями яркий розовый свет. Тонкие перья облаков пестрят голубым, фиолетовым и серым. А ещё дальше, за ж/д путями, начинает подниматься золото
Сегодня было хорошее утро. Давно такого не было
Родители стояли в моей спальне вместе. Мама напомнила отцу, что когда-то он делал сам мебель и неплохо было бы смастерить мне шкаф. Она сказала ему:
Я верю, ты сможешь.
И так робко провела ему ладонью по груди, а он улыбнулся».
А потом фотография стала у́же. А я поняла, что должна сохранять детали.
Недавно купила в подарок мыльного медвежонка охристый кусочек мыла сантиметров десять с лапками и ушами, выполненный так, что не отвести глаз. А с дарением затянула, забросила мыло в рюкзак, и жизнь использовала шанс поучить.
Не сделал вовремя опоздал. Не подарила медведя стёрлись глаза и нос, аккуратные чёрные точки и красная ягодка посреди всё обратилось в мыльную крошку.
Усваиваешь урок, начинаешь толковать детали повсюду и попадаешь в ловушку. Есть смысл, нет всё равно заложишь, на всякий случай.
Ехала недавно в автобусе, у окна. Смотрю на дороге осколки арбуза, свежая мякоть блестит на асфальте, тянется на несколько метров. Проезжаем чуть дальше вижу на дороге плоского голубя, прижатого шинами. Его мякоть не тянется, осколков нет.
И по старой русской традиции я начинаю ждать чего-то третьего.
А третьего знака всё нет. Тревожно. Автобус едет и едет, асфальтовая лента бежит перед глазами, чиста и пустынна.
Мне страшно говорить и писать слово «смерть», поэтому я скажу, что арбуз и голубь в разводе. Развод похож на смерть.
И всё, что ты можешь, чтобы её пережить, это спуститься в свой две тысячи тринадцатый по словам: «балкон», «утро», «поднимается золото». («Там красота!», «Я знаю, ты сможешь» голосом мамы. Снова холодно, пахнет укропом.) Сойти по ступенькам, только бы не с ума: очень сумасводяще быть единственным общим для двух родных. Иногда я почти этого не могу.
Просто Галина. Просто Владимир.
По-прежнему мама, всё так же папа.
А между смерть.
Я точно знаю, откуда в моём организме поднимаются слёзы. Плачу каждый раз, думая о том, где сейчас лежит отнятая у меня треть фотографии.
Когда тебе будет очень плохо, потрогай, разгляди, запомни детали, чтобы понять, что ты ещё жив.
Сфотографируй небо,
рассмотри подольше старое фото,
подари медвежонку время.
***
Шла мимо детского сада. Дети скатываются с горы друг за другом и кричат:⠀
Водопад! Водопад!⠀
Я посмотрела на этот поток шапок, курток, улыбок: такие маленькие, а уже поэты.⠀
«Я стану водопадом, падением с высоты»⠀
Па-па-ра-па-парам,
па-пара-па-па⠀
ВРЕМЯ ЗАПОМНИТЬСЯ
Кто-то на Пасху крутил шампуры над углями,
кто-то слизывал белую глазурь куличей, щёлкал между зубами разноцветные шарики посыпки,
а кто-то умер.
В минувшем декабре, в обычное зимнее утро, в дверь нашей квартиры шагнул мой дед; худой, высокий, с огромными глазами за толстыми линзами очков. Я не видела его больше семи лет и столько же с ним не общалась.
Он застал моего брата в дверях, меня и своего сына дома вот так случайно собравшись к нам. Повезло. И это везение, о котором мы будем вспоминать в апреле по-особому.
Много лет мама говорила мне, что стоило бы выбраться к деду, что годы идут, что, несмотря на междоусобные войны, всегда есть место для прощения и прощания.
Но он приехал сам. Надоело ждать.
Хотела бы я в свои 88 проснуться, умыться и двинуть к сыну и внукам на другой конец города, сев в автобус. Застать их дома, хорошо рассмотреть, мочь расслышать и поговорить с ними, говорить неожиданно правильные, важные вещи.
Это было доброе утро.
Мне нужно было во что бы то ни стало убегать, и на общение мне выпало всего около получаса. Но я успела ощутить, как сильно мне не хватает этого поколения бабушек и дедушек.
Такой ребёнок проснулся во мне: я села на пол напротив дивана, фотографировала отца и деда, как внезапное чудо, влезала в разговор, вприпрыжку принесла журнал со своим рассказом словно похвасталась рисунком из садика. А на прощание пообещала, что буду звонить иногда, взяла номер сотового.
И нет, раньше я так не могла.
Минут через пятнадцать, на кресле автобуса, меня знатно накрыло поднявшейся волной нереализованной, зажатой детскости, и я даже расплакалась.
Это были странные звонки.
Я знала, что говорить нам с дедом особо не о чем, и потому я всегда боялась набирать ему. Но очень хотела. Он не был из тех стариков, которые болтают без умолку, и это меня спасало: он прощался первым и довольно быстро, благодарил за звонок спокойно, но мне казалось, по-доброму и меня «отпускало».
Чувство выполненного долга? Я никому не должна. Прикосновения к желаемому, к подобию обретения дедушки? Было на это похоже. На что-то нужное мне это было очень похоже.
После мартовского приезда с Москвы я всё тянула со звонком ему. Ответ на вопрос «как дела?» мне виделся в этот раз хвастовством, и я искала поводы обойти его, отдалить поездку, чтобы не рассказывать о ней.
И меня тоже коснулось это роковое «не успела».
30 апреля шёл сильный снег. Все киоски на маленьком продуктовом рыночке были закрыты, кроме одного. Женщина хрупкая, зажатая в тисках пластиковых ящиков и картонных коробок с фруктами словно специально ждала нас.
«Жалко моего дружочка», «А сколько лет деду было?», «Помидорки как вчера которые?»
То же было и в хлебном, в маленькой кондитерской лавке на первом этаже дома. Заворачивая поочерёдно в пакеты шесть пахучих буханок (4 серого и 2 белого), женщина в фартуке вопрошала тихо: «Во сколько похороны?», «Поминки дома?».
Меня так удивило это сквозное знакомство моей семьи