Нет, нет! Нельзя же видеть конкурентов во всех подряд!
Эй, братан! Петька помахал рукой у меня перед лицом. Да ты вообще сам не свой! Происходит чо?
Густой жар стыда облизал мое лицо изнутри.
Я ну От оправданий меня спасло появление Маши.
Мелькнула в толпе знакомая головка, трехцветная прическа, и я забыл обо всем, даже о псах режима и кровавом тиране. Разве что отметил, что рядом с ней стоит Равиль Шамсутдинов, главный литературный татарин Всея Руси.
На эту должность, нигде не прописанную, но четко ощущаемую, он назначил себя сам.
Мы с Равилем жили в одном номере на подмосковной конференции «Литература свободы» два года назад, и он меня достал тем, что постоянно демонстрировал, какой он умный, а я тупой. Только благодаря моей несказанной доброте, великолепной терпимости и удивительной скромности я не оставил в комнате его труп, украшенный пустыми бутылками.
Извини, сейчас, буркнул я, и рванул через толпу, словно ракета.
Маша увидела меня, но тут же отвернулась и гордо вскинула подбородок.
Привет, солнышко. Я взял ее за руку, но она стряхнула мою ладонь, как ядовитое насекомое. Ну чего ты? На что ты обиделась?
Шамсутдинов исчез, пока я пробивался через скопище народа, но меня это не расстроило.
Сам подумай. Я не хочу с тобой разговаривать. Произносилось это в сторону, будто бы не мне, но уходить Маша не спешила, так и стояла на месте, напряженная, точно пружина.
О, горды нравом девы московские, и тщеславие их превыше гор земных и облаков небесных! Понты же их, словно жемчуг из глубин морских, сверкают на солнце, а нрав дев сих подобен нраву зверя хищного, дикого, рыкающего!
Вот в чем пророки израилевы были молодцы от женщин они держались подальше.
Ну солнышко, я же твой котик, у меня лапки, забормотал я, пытаясь снова взять Машу за руку, от чего она уклонилась. Ты же такая офигительно красивая, понятное дело. Талантливая и великолепная Ты порвешь этот фестиваль, словно горилла презерватив
Ледяное лицо моей подружки начало понемногу оттаивать.
Со сцены неслись забористые вирши про козлов, слонов и прочий животный мир, но мы не слушали. Мы существовали в отдельной, волшебной реальности, где находились только вдвоем, видели и слышали только друг друга, и ничто не имело значения, кроме наших глубоких и невероятно искренних чувств.
Мы же с тобой единое целое, продолжал я, и Маша опустила голову, улыбнулась. Между нами нет тайн и секретов, мы не можем расстаться
Но тут я осознал, что несу, и уже сам смерзся в снежный ком, превратился в ледышку. Нет, я соврал, ведь я не смогу рассказать ей, что произошло со мной сегодня, о «молодцах из ларца» и Борисе Борисовиче, и вовсе не потому, что мне велели молчать, и не потому, что Маша не умеет держать язык за зубами.
Умеет, когда дело касается серьезных дел.
Но она ненавидит сумасшедшего тирана всем сердцем, мечтает уехать из «этой страны» (тм), поселиться в Америке, где не надо бояться полиции, где нет тупых чиновников, преступности и бедности, все богаты и счастливы. На мои попытки намекнуть, что не все в Штатах так уж радужно и что вообще неплохо бы для начала выучить английский, она огрызается, словно гиена, и злится всерьез.
Это что, мне придется скрывать от нее, за какой именно заказ я взялся если возьмусь? Или придется отказаться, поскольку я не смогу обманывать любимую женщину? Отличный выбор, просто супер.
потому что я люблю тебя Язык мой продолжал молоть стандартную примирительную чушь, но уже без прежней убежденности, и Маша это почувствовала.
Она резко глянула на меня, колыхнулась трехцветная челка над голубыми глазами.
Любишь? Если бы любил, то вел бы себя по-другому, а не как последний гад! Отвали! Маша оттолкнула меня и зашагала туда, где приплясывали, таращась на нас, две ее подружки-подпевалы, из той породы, что такие все поэтические и на всех тусовках пасутся, но срифмовать могут только «попа» и «жопа».
Солнышко, стой попытался воскликнуть я, но червь сомнения, точивший внутренности, помешал сделать это с душой; этой самой души, превратившейся за день в какие-то ошметки, как раз и не хватило, чтобы возглас мой прозвучал искренне и душевно, душещипательно и удушающе.
Вышел жалкий писк, и Маша лишь негодующе фыркнула.
Подружки обступили ее и зашептали с двух сторон, бросая в мою сторону любопытно-ядовитые взгляды. А я, понурив голову, поплелся туда, где ждал меня Петька в компании двух свежих бокалов пива на стойке.
Эх, братан, сказал мой друг. Чо ты прям на нее как ваще, а? Ведь не так надо! Вытрешь об нее ноги, так она сама прибежит! А будешь за ней бегать, так она ноги вытрет! Закон природы, епта.
Люблю я ее, отозвался я.
Рифмоплет-зоофил сцену покинул, и около микрофона бесновалось существо неопределенного пола, неведомо почему считавшее себя поэтом и путавшее с талантом умение публично впадать в истерику.
Я пил пиво, но не чувствовал вкуса, слышал голоса, но не различал слов, мне хотелось лечь прямо тут, под стойкой, и умереть, ведь я позорно упустил, профукал шанс помириться Котик, лапки, солнышко какие глупости, теперь так и буду жить в пустой квартире, питаться сосисками и пельменями, а за сексом обращаться с женщинам с пониженной социальной ответственностью.
И поделом мне, ведь я бездарность, ничего не значащий ноль в этом жутком мире громадных безжалостных чисел
Хорошо, братан! Поток молчаливого самобичевания прервал Петька, хлопнувший меня по плечу с такой силой, что внутри недовольно закряхтели и «тварь дрожащая», и «право имею», и все остальные мозговые паразиты, без которых творческий человек не может считаться полноценным.
Ты же это, восходящий звездун отечественных словес, или как там тебя величают, продолжил он. А это что значит, в натуре?
Что? тупо спросил я.
Что не годится тебе слюни распускать! Последовал еще один оживляющий удар по плечу, которое болезненно заныло. Точно любишь? Тогда действуй! Чего ты тут расселся? Пойдем за цветами.
Я захлопал глазами, точно ошалелый голубок крыльями.
Точно, и как же я сам не догадался, всему виной проклятое похмелье и незваные гости из прямой кишки госбезопасности!
Пошли! Я решительно соскочил с табурета.
***
В «Крокодила» мы вернулись через полчаса, вооруженные букетом, которым можно было оглушить тираннозавра. Я зашарил взглядом по залу, и обнаружил Машу на сцене, около микрофона, стойку которого она держала так сексуально, что по позвоночнику у меня потекла сладостная дрожь.
Как раз вовремя, братан. Петька хмыкнул. Успеем еще по пиву вмазать.
Я покачал головой:
Нет, я, пожалуй, не буду.
Не время сейчас пить пиво. Надо показать, что я думаю только о ней!
Я двинулся к сцене, аккуратно раздвигая толпу и не сводя взгляда с хрупкой девушки у микрофона.
А Маша читала стихи, так, как умела только она, без надрыва и переигрывания, спокойно и вроде бы даже равнодушно. Но при этом в словах, рифмах, их сочетаниях, переходах звуков крылось куда больше страсти, эмоций, чем в кривлянии любого поэтического пугала из кружка эксгибиционистов. Она встряхивала челкой, смотрела куда-то поверх голов, но я знал, что она замечает всё, каждое движение, слышит каждый возглас и даже покашливание в задних рядах.
Один раз, когда мы лежали в постели после особенно искреннего секса, она мне это рассказала что на выступлениях зрение у нее становится лучше, слух обостряется, зато мыслей почти не остается, и она впадает в то состояние, которое японцы называют «сатори».
Так что она точно видела и меня, и букет-мастодонт в моих руках, а может, даже чувствовала аромат огромных алых роз.
Оооо Протяжный стон, достойный мозгоедного зомби, донесся сбоку, и меня едва не сбило с ног нечто пахнущее дешевым коньяком, потом и приторно-сладкими духами.