При мысли об эвакуации у Татьяны от волнения свело живот. Рожденная в 1924-м, в год смерти Ленина, после революции, после голода, после Гражданской войны, она пропустила худшее, но так и не увидела лучшего. Поскольку появилась на свет в межвременье
Словно догадавшись о ее внутреннем состоянии, дедушка тихо спросил:
О чем ты думаешь, Танечка?
Ни о чем, ответила внучка как можно спокойнее.
Вот как? Война началась. Понимаешь?
Понимаю.
А мне почему-то кажется, что нет. Дедушка помедлил, а потом добавил: Таня, жизнь, которую ты знала до сих пор, окончена. Помяни мои слова. С этого дня все будет совсем не так, как ты себе представляешь.
Точно! возбужденно воскликнул Паша. Мы еще покажем немцам! Погоним их обратно пинками!
Он улыбнулся Татьяне. Та согласно кивнула. Мама и папа молчали.
Да, хмыкнул папа. И что потом?
Бабушка поднялась и, подойдя к дивану, села рядом с дедом. Татьяна заметила, что она стиснула его руку в своей большой и морщинистой ладони, поджала губы и многозначительно кивнула. Неужели она что-то знает, но не хочет рассказывать? Дедушка тоже знал, однако смятение Татьяны было слишком велико, чтобы обращать внимание на подобные вещи. Какая, в конце концов, разница? Они уже старые и ничего не понимают!
Что ты делаешь, Георгий? неожиданно спросила мать, словно только сейчас увидела чемодан.
Слишком много детей, Ирина. Не знаешь, о ком больше беспокоиться, мрачно буркнул он, сражаясь с замками.
В самом деле, папа? выпалила Татьяна. Не знаешь? А о ком меньше всего ты беспокоишься?
Отец, не отвечая, подошел к шифоньеру и принялся кое-как швырять Пашины вещи в чемодан.
Ирина, ему нужно срочно уехать. Я отправляю его в Толмачево. В лагерь. Они с Володей Игленко как раз собирались туда на следующей неделе. Поедет немного раньше, какая разница? И Володя с ним. Нина только рада будет отпустить его. Вот увидишь, все обойдется.
Жена сокрушенно покачала головой:
Толмачево? Думаешь, там ему ничто не грозит? Ты уверен?
Абсолютно, заверил отец.
Ни за что! завопил Паша. Папа, война началась! Никаких лагерей. Я иду на фронт. Добровольцем.
«Молодец», подумала Татьяна, но тут отец круто развернулся и уставился на сына с такой яростью в глазах, что Татьяна мигом прикусила язык. Отец схватил Пашу за плечи и принялся трясти:
Что ты сказал? Совсем спятил? Добровольцем?!
Паша попробовал вырваться, но отец держал его железной хваткой.
Да отпусти же, папа!
Павел, ты мой сын и обязан меня слушаться. Прежде всего тебе необходимо убраться из Ленинграда. Потом поговорим насчет фронта. А пока нужно успеть на поезд.
Во всей этой сцене, происходившей в маленькой комнате, на глазах у всей семьи, было что-то некрасивое, чтобы не сказать постыдное. Татьяне хотелось отвернуться, но куда? Напротив сидели дед с бабушкой, за спиной Даша, слева мать с отцом и брат. Она опустила голову и закрыла глаза, представив, как лежит на спине посреди летнего луга и жует сладкий клевер. И никого вокруг.
Как может все настолько разительно измениться за считаные секунды?
Она открыла глаза и моргнула. Одна секунда. Еще раз моргнула. Другая.
Несколько секунд назад она спала.
Несколько секунд назад прозвучала речь Молотова.
Несколько секунд назад папа принял решение.
И вот теперь Паша уезжает. Миг, миг, миг
Дед и бабушка дипломатично помалкивали. Как обычно. Дед всегда старался оставаться в тени. Бабушка в этом отношении была полной его противоположностью, но именно в этот момент, очевидно, решила последовать его примеру. Возможно, потому, что он стискивал ее руку, стоило ей открыть рот; как бы то ни было, она безмолвствовала.
Даша, никогда не боявшаяся отца и ничуть не обескураженная надвигавшейся, но пока еще отдаленной опасностью, живо вскочила:
Папа, это безумие! Зачем ты его отсылаешь? Немцы далеко от Ленинграда. Ты же слышал речь товарища Молотова! Они на западных границах. Это тысячи километров отсюда.
Помолчи, Дашенька! бросил отец. Ты ничего не знаешь о немцах.
Но их здесь нет, убежденно повторила Даша голосом, не допускавшим дальнейших возражений.
Татьяна неизменно завидовала сестре, умевшей говорить так убедительно. Ее собственный голос был тихим, как дальнее эхо, словно она еще не стала женщиной, и во многих смыслах так оно и было. Даже месячные начались у нее только в прошлом году, и вряд ли их можно было назвать месячными, скорее квартальными. Пришли зимой, решили, что это им не нравится, и ушли до осени. Осенью снова начались, но с тех пор это произошло только дважды. А если бы все было как полагается, возможно, и голос у Татьяны приобрел бы необходимую звучность, как у Даши. По Дашиным месячным можно было календарь сверять.
Дарья! Я не собираюсь спорить с тобой на эту тему! воскликнул папа. Твой брат не останется в Ленинграде. Паша, одевайся! Возьми новую рубашку.
Папа, пожалуйста
Я сказал, одевайся. Нельзя терять ни минуты. Через час в пионерских лагерях не останется мест, и я не сумею впихнуть тебя туда.
Наверное, было ошибкой говорить все это Паше, потому что Татьяна в жизни не видела, чтобы брат так медленно двигался. Прошло не меньше десяти минут, прежде чем он отыскал единственную приличную рубашку. Родственники тактично отвели глаза, пока он одевался. Татьяна снова представила летний луг, окутанный медовым ароматом скошенной травы. Хорошо бы съесть горсть черники
Она неожиданно поняла, что немного проголодалась, но вряд ли стоило сейчас об этом упоминать.
Я не хочу ехать, жаловался Паша.
Это ненадолго, сынок, уговаривал отец. Так, на всякий случай. В лагере тебе будет спокойнее. Поживешь там месяц, пока не станет ясно, как развернутся события. Потом вернешься. И если начнется эвакуация, мы заберем тебя и сестер.
Именно это Татьяна и жаждала услышать.
Гоша, тихо позвал дед. Гоша!
Да, папочка, почтительно откликнулся отец.
Никто, даже Татьяна, не любил деда больше, чем он.
Гоша, ты не можешь избавить мальчика от призыва.
Конечно могу. Ему всего семнадцать.
В том-то все и дело. Его непременно заберут.
Тень бессильного страха легла на лицо отца и тут же исчезла.
Не заберут, прохрипел он. Понятия не имею, о чем ты толкуешь.
У него язык не поворачивался высказать все, что лежало на сердце: перестаньте болтать и дайте мне спасти сына единственным известным мне способом.
Дед молча откинулся на спинку дивана.
Татьяна, с тревогой глядя на отца, попыталась что-то сказать, но мать перебила ее:
Пашенька, возьми свитер, дорогой.
Какой свитер, мама? Сейчас лето.
Две недели назад еще были заморозки.
А теперь стоит жара. Не возьму!
Слушайся мать, Павел, строго вмешался отец. В Толмачеве ночи холодные. Возьми свитер.
Паша раздраженно вздохнул, но все же бросил свитер в чемодан. Отец закрыл его и защелкнул.
Послушайте, что я скажу. Мой план таков
Какой план? отмахнулась Татьяна. Хорошо бы поесть немного, потому что
Знаю, отрезал отец, а теперь помолчи! Это и тебя касается.
Он начал говорить, но Татьяна уже плюхнулась на постель. Если они не эвакуируются немедленно, какой смысл слушать?
Паша каждое лето отправлялся в лагерь для мальчиков в Толмачево, Лугу или Гатчину. Он предпочитал Лугу, потому что там были лучшие места для купания. Татьяна тоже любила, когда брат ездил в Лугу, поскольку лагерь располагался недалеко от их дачи и она могла часто навещать Пашу. Если идти лесом, то это всего пять километров. А Толмачево находилось километрах в двадцати от Луги, и вожатые там были строгие и требовали, чтобы ребята поднимались с восходом солнца. Паша утверждал, что это немного похоже на армию. Что ж, теперь это будет немного похоже на фронт.
В этот момент Даша сильно ущипнула ее за ногу. Татьяна нарочно вскрикнула в надежде, что сестре попадет. Но всем было все равно. Никто даже не заметил, не взглянул на нее. Все взгляды были устремлены на Пашу, неуклюжего и голенастого, в мешковатых коричневых брюках и выцветшей рубашке. Почти взрослый. Самый любимый.