С одна лишь Люсей Омутовой жаль было бы расстаться. Молодая женщина с великолепным экстерьером и красивым лицом, говорящим, что она не только внешне хороша, но и честно прямодушна, поневоле притягивала к себе глаза. И все же по едва уловимым признакам я угадывал, что она «больна не мной», как говорила Марина Цветаева, а потому и я не заболел к ней любовью, хотя это было даже как-то удивительно. Люсины суждения по многим делам совпадали с моими, а когда не совпадали, она старалась понять, почему, и нередко потом соглашалась. Люся не была ни самоуверенно-упертой, ни кичащейся своими несомненными прелестями несмотря на то, что определенно знала цену и себе, и своему воздействию на мужчин. В ней была наредкость ярко сконцентрирована вся прелесть и достоинства русской женщины, своего рода эталона, воспетого лучшими творцами отечественной литературы от Пушкина и Толстого до Некрасова и Бунина, но вот я как-то ухитрился любоваться Люсей, не влюбляясь по всей форме, в смысле не теряя головы. Забегая вперед, могу сказать, что так во мне все и осталось любование ею, но не любовь.
Я предпринимал и другие попытки сблизиться кое с кем из привлекательных сотрудниц моего отдела и института вообще. Но в подавляющем большинстве случаев еще в момент старта сознавал, что «кина не будет». Тот мизерный шанс, который самому же мне казался слишком маленьким источником надежды на позитивное развитие любовных отношений, во всем устраивающих меня, очень скоро превращался всего-навсего в нуль. Нет, после стартов с таким настроением не было смысла продолжать в том же духе. Как ни прискорбно, оставалось только терпеть и ждать. И почти одновременно мне выпали сразу две возможности если не устроить сразу все мои дела, то хотя бы почувствовать себя вне кризисной обстановки. Одной из этих женщин я, как оказалось, подходил по всем статьям, тогда как она подходила мне не по всем (тем не менее, с постельной работой вместе с ней всё было в порядке), другая подходила мне почти во всех отношениях, зато я, по ее мнению, не годился ей в мужья по возрасту, поскольку она была старше возрастом и считала меня слишком падким на женщин, а это внушало ей опасение за свою будущность в случае продолжения связи, тем более замужества. У меня не возникло охоты изо всех сил убеждать ее в обратном, хотя нам вместе и было хорошо. Но что можно противопоставить подозрительности и небеспочвенному беспокойству, если их не находили нужным оставлять? Сомнения далеко не лучшее основание при любом строительстве, тем более при строительстве семьи. В связи с этим наши отношения без драмы сошли на нет, оставив по себе у обеих сторон хорошую память.
В другом случае ситуация вышла более острой, хотя и не для меня. Дама полюбила меня (именно поэтому я осмеливаюсь говорить о том, что подходил ей во всех отношениях). Более того, она хотела родить от меня ребенка независимо от того, останусь ли я с ней, хотя почти не сомневалась, что не останусь. Представив себе все мотивы, которые привели ее к предложению помочь ей родить ребенка: незамужность, возраст и даже любовь я решил пойти навстречу ее желанию родить от меня, хотя и никакому бо́льшему. Результатом было появление на свет моей внебрачной дочери и прекращение отношений. На некоторое время я снова остался один, поскольку с Леной мы доживали вместе последние месяцы, не испытывая друг к другу сколько-нибудь заметного влечения. В некотором роде мы с ней даже поменялись ролями. Я стал заметно равнодушнее к тому, как она проводит время вне дома, нежели Лена по поводу того, чем и кем занимаюсь в сходных условиях я.
И тут мне, наконец, приспела новая работа. Через месяц после того, как я приступил к новым обязанностям, меня познакомили там с Мариной, и вот эта встреча стала решающей и для меня, и для нее. Дальнейшее созревание моих представлений о действительном мироустройстве и законах, которые управляют развитием Вселенной вообще и человеческого общества в частности, происходило уже под сенью нашей с Мариной любви это совсем не фигура речи, а прямое утверждение реального ее воздействия, ощущаемого мной, причем без малейшего преувеличения. Если у кого-то решающим фактором для реализации творческих планов художественных или научных бывали неудачи на любовном фронте, то со мной произошло в точности обратное. Естественно, не сразу, не вдруг это напоминало бы сказку, а у нас была обычная для средних граждан советская жизнь, только скрашиваемая и облегчаемая взаимной любовью и сознанием, что она у нас есть.
Даже для меня самого стало немалой неожиданностью, что философские занятия на довольно длительное время оттеснили меня от литературных, но я об этом ничуть не пожалел. Осмысленное мной в этот период стало фундаментальным не только для моего, если так можно выразиться, научного кредо и вооружило средствами анализа происходящего вокруг, но и содействовало быстрому продвижению в моем писательском деле. Было ли нормальным столь долгое созревание способностей к творчеству у человека, сделавшего главное из того, что ему было дано исполнить в своей жизни, после того, как он перешагнул рубеж в пятьдесят лет? Видимо, нет. Такое развитие никак не назвать не то что скороспелым, но и вообще позволяющим человеку со способностями успеть в какой-то степени полно реализовать их до того, как он достигнет возраста средней продолжительности жизни для мужчины в СССР, составлявшей тогда 60¸62 года. Не слишком ли велик риск остаться на бобах после столь долгой подготовки? Разумеется, спорить со временем, исходя из средних данных, бесполезно. Здесь кому, как и сколько будет определено Волей Создателя, бесполезно гадать. И все-таки поздновато, действительно поздновато начинать разворот своей умственной деятельности в ту пору, когда у других она обычно серьезно ослабляется или даже исчезает. Но мне и об этом не было смысла жалеть. Что из того, что таланты, если таковые действительно открылись, достигли расцвета в возрасте старости? Может, как раз именно благодаря этому я в сверхнормативное время продолжал ощущать себя молодым, а моя любознательность и творческая дееспособность к середине восьмого десятка только продолжала нарастать! Чем это было хуже статистически среднего состояния? Я этого не понимал. Единственное, что проистекало из фактора явной запоздалости, так это мысль, которая чаще обычного напоминала мне не транжирь время понапрасну, тебе совсем не столь много осталось, как может показаться благодаря твоему явно ниспосланному Свыше самоощущению, будто ты еще молод, и у тебя достаточно много сил в голове и теле. И данная мысль позволяла мне, правда, далеко не всегда, меньше поддаваться праздномыслию и суете, чтобы успеть в какой-то степени исполнить свой основной долг перед Создателем.
Об этой моей работе знала в основном только Марина. Для прочих, особенно для сотрудников на службе ради заработка, я был просто неглупым, а для кое кого очень умным начальником или коллегой, с кем можно иметь дело с выгодой для себя, если особенно не зарываться. Среди тех, кто ценил меня за ум, нередко оказывалось и начальство. Если точнее, то ценили они все, правда, почти никто из них не придерживался такого мнения постоянно. Из этого я сделал вывод, что ценность моего интеллекта варьируется в их глазах в зависимости от ситуаций, с которыми имели дело (или в которые себя ввергали) эти начальники. Если сами они буксовали, помощь с моей стороны оказывалась им кстати, и это обеспечивало мне более устойчивый статус на службе, однако лишь на некоторое время. Если они не особенно нуждались в моих особых услугах, то меня уже не выделяли из общей массы полунизового начальства ни прилюдно, ни кулуарно. Ну, а в тех случаях, когда мой интеллект приводил меня к выводу о несуразности начальственных затей, я мог твердо рассчитывать на те или иные преследования, которые, естественно, распространялись и на мой коллектив, будь то сектор, отдел или лаборатория.