Барбру не любит чистить пух, руки у нее слишком неловкие, поэтому с того лета, когда Ингрид исполнилось четыре, она тоже помогает матери. Ингрид обожает пух, сперва ей просто нравилось играть с ним, наводя беспорядок на небольшом столике, за которым они работают. Но потом Ингрид обнаружила, что когда держишь в одной руке шарик неочищенного пуха, а в другой шарик очищенного, то ты просто не можешь не очистить грязный от всех этих веточек, и травы, и мелких ракушек, с которыми невозможно жить, чтобы не помереть.
Это мать ее научила: велела Ингрид закрыть глаза и нащупывать руками пух, очищенный комок и неочищенный, а сама считала вслух, но, досчитав до десяти или одиннадцати, умолкла, увидев по улыбке дочери, что та поняла, в чем смысл. То, что ты сейчас выучила, ты уже никогда не забудешь, сказала Мария.
С тех пор Ингрид чешет пух быстрее, чем Барбру, а ту освободили от мытарств, теперь она сидит в хлеву или лодочном сарае и, совсем как мужчина, чинит сети.
Глава 11
Барбру и вязать сети умеет, новые делать, и тресковые, и на сельдь, и на камбалу, и даже трехстенную путанку. За этим занятием Барбру и просиживает почти всю зиму, пока Ханс на Лофотенах. Новые сети хороши тем, что они чистые, сухие и не воняют, знай себе сиди в кухне с челноком и иголкой, вяжи да грей спину у печки, какой бы холод ни стоял на дворе.
Но Мартину это не нравится снасти полагается ладить на улице или в лодочном сарае, не след этим на кухне заниматься.
Чистить и чинить сети на морозе работенка хуже не придумаешь, потому что в варежках ее не сделать, от нее здесь, на побережье, у каждого руки в негодность приходят, поэтому Мартин считает, что работать с сетями сухими и новыми само по себе подарок, так что не хватало еще делать это в доме, где под боком печка с пылающей дерниной, это уж не просто излишество, а совсем уж слабоумие, а Мартину лучше не напоминать о том, какой уродилась его младшая дочь.
Барбру на сетованья отца плевать.
Всем остальным тоже. Так стало всего несколько лет назад, когда именно, никто из них не сказал бы, однако в один прекрасный день Мартин перестал все здесь, на острове, решать. С того дня слово было за Хансом.
Но если все остальные забыли, то сам Мартин помнит: это случилось, когда они с Хансом обмозговывали, что делать со стволом русской лиственницы, и им ничего в голову не шло. Они с сыном собрались поддеть его рычагом и, навалившись, уложить на козлы, однако когда Мартин ухватился за рычаг, силы словно провалились куда-то вниз, как бывает, когда пытаешься упереться ломом в топкое болото. В голове перещелкнуло. Отдуваясь, Мартин опустился на землю, а сын стоял и один держал на своих плечах всю тяжесть.
С того дня все стало иначе.
Остальные тоже это заметили.
Даже Ингрид теперь строптивится например, когда дедушка запрещает ей что-нибудь, она не смиряется, а идет к матери, и та разрешает то, что не дозволяет Мартин. Порой Мария встает на сторону свекра, но поступает так не ради него. На самом деле на его мнение ей плевать и на его присутствие тоже.
Мартин с этим смирился.
Но озлобился.
В молодости, которая у мужчины продолжается много лет, он никогда не злился, а теперь злится постоянно. До этого тоже никому нет дела. В начале лета кот ночует у него на животе. Через тонкую стенку слышно, как храпит Мартин и мурлычет кот. Это кажется всем смешным. Когда гага под крыльцом высидит, наконец, птенцов и проводит их долгой дорогой до моря, кота выпускают наружу, и весь оставшийся год он спит на кухне, на полу перед печкой это когда он не гоняет мышей и птенцов.
Кота Бонкена ждала трагическая кончина.
Его забрал орел. Случилось это в сенокос. Они услышали вопли, оторвались от сушилок для сена, опустили вилы и увидели черное дергающееся пятно под раскинувшим крылья морским орлом. Кот вырывался, царапался и шипел, и на миг им показалось, будто он вот-вот освободится. Так и произошло. Но лишь когда кот начал падать, они осознали, насколько там высоко. Раскинув в стороны лапы, совсем как летучая мышь расправляет крылья, он летел вниз, отвесно, в бесконечность, пока совершенно беспричинно не стал зачем-то перебирать лапами, словно падать ему надоело и он решил побежать, вот только вместо этого перекувыркнулся в воздухе на спину и хребтом упал на конек лофотенского лодочного сарая.
Даже для кошки высоковато, сказал Ханс. На острове эти слова превратились в присловье, когда что-нибудь оказывалось не под силу даже островитянам.
Ингрид и Барбру похоронили Бонкена на краю Розового сада, а на могиле выложили ракушками сердечко. Барбру спела псалом. Ингрид поплакала. Спустя неделю Ханс привез новую кошку. Это была кошечка, и назвали ее Карнут, в честь одного мужчины, с которым Ханс вместе ходил в школу и который, по мнению Ханса, смахивал на кошку. Когда они были маленькие, то называли его коточеловеком. Кошка Карнут была бежевая и красивая, как свежий творог, изящная и ласковая, и когда мужчины уходили куда-нибудь, ей разрешалось лежать на кухонном столе. По ночам она спала в ногах у Ингрид. На острове кошку называли дневной, потому что она спала в то же время и так же долго, как люди. Но когда в следующем году под крыльцом опять обосновалась ковыляющая вразвалку гага, Карнут тоже заперли в доме. Гага птица священная.
Глава 12
Зима начинается со шторма. Первый зимний шторм так его называют. Здесь бывают шторма и еще раньше, например они могут внезапно и безжалостно перевернуть жизнь с ног на голову в августе и сентябре. Но эти, как правило, короткие, и один из таких штормов сшибает листву. Как уже сказано, деревьев на острове немного, зато ягодных кустов достаточно, и карликовые березы есть, и ивняк, в начале осени листья на них желтеют, коричневеют, краснеют, и все с разной скоростью, поэтому несколько сентябрьских дней остров похож на радугу. Так он и выглядит, когда внезапный шторм, накрыв остров, стряхивает все разноцветье в море, превращая Баррёй в полинявшего зверька таким остров остается до следующей весны, когда остров уже не похож на беловолосого покойника, закутанного в метель и лепень, а свирепый снег выпадает и исчезает, и снова выпадает, и укладывается в сугробы, точно подражая морю. Но такой шторм всего лишь повторяет тот, что уже случался здесь, островитяне даже помнят, когда это в последний раз было в прошлом году.
А вот первый зимний шторм, напротив, дело совсем иное. Он каждый раз одинаково немыслимый и всегда неизбежно серьезен, такого еще ни разу не бывало, хотя в прошлом году случилось то же самое. Однако здесь память сбоит, все позабыли, каково оно было, не придумали ничего лучше, как прогнать воспоминания куда подальше, побыстрей выбросив их из памяти.
Пришедший к ним шторм уже больше суток свирепствует с неприкрытой яростью, словно желтыми клочками ваты забрасывая остров пеной, вколачивая в него твердый, как град, дождь, отгоняя от него полную воду прилива. Ханс трижды выбирался из дома и привязал все, что, как ему казалось, и привязать нельзя. Прямо у него на глазах одну овцу унесло в море, после чего Ханс запер всех оставшихся в лодочном сарае: овец забить не успели, и в доме для всех места нет, в сарае он привязывает их к ялику, а тот еще и швартует, чего только не придумаешь, когда на тебя обрушивается Первый зимний шторм.
Крышку нового колодца он забил растяжками, на это у него несколько часов ушло. Потом он собрал новые доски, сорванные с крыши и разбросанные по земле, придавил их тяжелыми камнями и лишь после, скрючившись, поковылял домой, насквозь вымокший и такой странный, что Ингрид не сразу его узнала.
Она не любит такие шторма: дом трещит, в трубе кто-то дудит в дудку, весь мир переворачивается с ног на голову, а когда мать берет ее с собой в хлев, ветер вышибает воздух у нее из легких, выдавливает воду из глаз, швыряет ее о стены и согнутые деревья и загоняет всю семью в кухню и гостиную, где все равно глаз не сомкнешь. Когда Зимний шторм хозяйничает на острове, притихает даже Мартин. Он натягивает на лоб шапку и неподвижно сидит, накрыв каждое колено рукой, похожей на пустую неподвижную ракушку. Иногда руки его обнимают Ингрид та бегает от деда к столу, печке и кладовке, сидит, болтая ногами, на ящике с торфом, а затем опять бежит к деду, хватает его за руки и машет ими, как будто он плюшевый мишка.