Я все быстрее и быстрее перебираю воспоминания, не обращая внимания, что желудок будто выворачивает всякий раз, когда я отрываюсь от особо прекрасных моментов, чтобы нырнуть дальше.
Мелькают размытые образы небольшой квартирки, кондитерской, доброго на вид человека с курчавыми черными волосами и выдающимся круглым животиком. Добрая сотня вечеров проходит перед оперным театром но не шаннским, в этом я уверена. Дюжины монет собраны в маленький деревянный ящичек, а потом переправлены в билетные кассы. Эмерик зачарованно сидит, вцепишись в подлокотники бархатного театрального сиденья, и широко открытыми глазами неотрывно смотрит на сцену, и сердце его пронизывает мечта и зов.
Сжав кулаки, я мчусь назад во времени все скорее и скорее, до детства Эмерика, пропуская по пути целые годы. Мелькают сцены того, как он поет рядам самодельных плюшевых зверей на кухонных стульях, как он разучивает танцы в старомодной спальне, как он поет милой малышке в бледно-голубой ночной рубашке
Воспоминания исчезают, и я охаю, будто меня окатили ледяной водой. Я не сразу понимаю, что произошло: не могу вдохнуть, не могу сконцентрировать взгляд.
Мадемуазель, все хорошо? спрашивает совсем рядом чей-то голос.
Я дергаюсь в сторону и бьюсь головой об спинку кресла. Вскакиваю на ноги, морщась, и пячусь от нависающей надо мной тени.
Извините! Я не хотел вас напугать. Просто Вы тут так охали и пыхтели. Я испугался, что у вас какой-нибудь припадок. Он наклоняется вперед, и на лицо его падает полоса звездного света. Он улыбается. Ямочки на щеках становятся заметнее, а у горла поблескивает бирюзовый камень.
Я вся вспыхиваю, надо бежать, но ноги будто свинцом налиты.
Эмерик проводит ладонью по волосам и склоняет голову набок.
Точно. Он же ждет ответа.
Слова застревают в горле. Я открываю и закрываю рот, точно рыба на берегу.
Я в жизни еще не говорила ни с кем, кроме Сирила. Никогда не встречалась ни с кем взглядом, никогда не перебросилась ни словечком.
Все Все замечательно, merci, наконец произношу я. Голос не голос, а какой-то тонкий писк. Я сглатываю, припоминая вечную присказку Сирила: «Если не справляешься со своими чувствами, не справишься вообще ни с чем». Пытаясь успокоить лихорадочно бьющееся сердце, что колотит изнутри в грудную клетку, я разглаживаю юбку. Если вести себя слишком нелепо, Эмерик что-нибудь заподозрит. Чтобы остаться в живых, нужно всеми силами избегать этого.
К вашему сведению, выдавливаю я, это был не припадок. Я отдыхала.
Ага. Звучит логично. Он кивает, сверкают белые зубы. Так пыхтеть прекрасный способ расслабиться.
Я моргаю. Он что дразнит меня?
Прошу прощения, не расслышала, кто вы?
Ой, как грубо с моей стороны! Он протягивает для рукопожатия правую руку. Я Эмерик Роден. Вчера нанят сюда уборщиком. Никогда раньше не работал уборщиком, но мама вечно наказывала меня за непослушание, заставляя драить весь дом, так что я так думаю, я вполне компетентен в вопросах чистки и мытья.
Рука неловко висит в воздухе еще какое-то время, а потом он сует оба кулака в карманы куртки и расслабленно прислоняется к стене.
Эээ А вы скажете, как вас зовут, или придется играть в угадайку? спрашивает он.
Звездный свет бросает голубоватые блики на его профиль.
Он нервно усмехается:
А то знаете, я вечно сажусь в лужу в таких играх. Ляпну что-нибудь типа «Селеста», а потом окажется, что так звали вашу любимую тетушку, которая померла на той неделе, и я буду чувствовать себя полным придурком. Он делает паузу и округляет глаза: Стойте, у вас же нет никакой мертвой тетушки Селесты? Или там покойной любимой кошечки?
Я сжимаю губы. Страх стиснул нутро так, что обед угрожает явиться миру. Я бросаю взгляд наверх туда, где ждет Сирил.
Если вы знаете покойную Селесту, то я ужасно соболезную! тараторит он, залившись румянцем. Я же говорил, я не умею в такие игры играть! А еще хуже, когда наступает такая неловкая тишина, а вы стоите и не отвечаете, и я слегка струхнул, так что, если вы все-таки осилите что-нибудь сказать, я буду просто кошмарно признателен!
Я набираю воздуха и прогоняю дрожь ужаса из голоса:
Вы слишком тараторите.
Спасибо! облегченно выдыхает он. Эм, то есть простите. Я правда тараторю. Дядя тоже вечно мне про это говорит. Говорит, меня просто заткнуть невозможно.
Оно и видно.
Он фыркает:
Ай!
Я охаю, щеки вспыхивают огнем.
Простите! Я не хотела Я просто Я заламываю руки. Я же тысячи раз разговаривала с Сирилом! Почему беседовать с этим парнем до нелепого трудно?
Он улыбается.
Ничего. Я получил по заслугам. Мне кажется, как-то раз я хлопнулся в обморок, потому что заболтался и забыл дышать.
Правда?
Его смех как музыка.
Кто знает. Он одаривает меня дьявольской улыбкой. Ну так что, звать вас «мадемуазель» или у вас там за маской где-то припрятано имечко?
Сердце подскакивает при упоминании маски, но я расслабленно удерживаю руки на юбке и дышу как можно спокойнее. Наверное, он решил, что я просто фандуар, а не гравуар. Фандуарам запрещено законом появляться в публичных местах, где люди поют, но они находятся под защитой короля Вореля благодаря своей способности извлекать эликсир памяти. Пусть их лица не так изуродованы, как у гравуаров, они все равно должны носить на улице маски. Да, обычно их маски не расшиты перьями и стразами, это просто серебристая ткань, прикрывающая то, что не хотели бы видеть люди с чистыми лицами, но я надеюсь, что этот Роден не станет слишком уж вдумываться.
Он так и ждет ответа, чуть покачиваясь на пятках.
Что дурного, если он услышит мое имя? Его нет ни в каких учетных книгах.
Я прочищаю горло.
Я Исда.
Красивое имя.
Мне тоже нравится! вырывается у меня. Я всегда любила имя, которое Сирил выбрал для меня.
Ладно, Исда И почему вы сидели за тем креслом?
Я расправляю плечи, поднимаю голову, пытаясь выглядеть более уверенно, чем на самом деле.
Вообще-то я слушала вашу песню. У вас замечательный голос.
Он потирает шею.
Эм Merci. Просто старая песенка, какую поют у нас дома. Ничего такого.
Это можно сказать о песне, но не о вашем голосе.
Он бросает на меня взгляд.
Ужасно мило с вашей стороны.
Ничего милого, это правда.
Все равно.
Я закусываю губу: мысли мчатся, образы из его памяти все еще пляшут призраками на обратной стороне век. Мне нужно как-нибудь устроить, чтобы этот парень пел мне, и пел много. Если я собираюсь разобраться с семнадцатью годами его воспоминаний, мне нужно время. И больше времени, чем пара минуток подслушивания по коридорам.
Я вдруг вспоминаю, как он пел в детстве, стоя на самодельной сцене перед рядами всевозможных игрушек. Я видела тысячи доказательств тому, что он просто одержим оперой.
На ум приходят вчерашние слова Сирила о том, что Эмерик приходил на прослушивание для зимнего представления.
Вы в самом деле заслуживаете петь на сцене, а не мыть тут полы. Вы не думали пройти прослушивание?
Я пытаюсь вести себя как ни в чем не бывало, но мысли крутятся на предельной скорости, выплетая нити идеи. Идеи, которая идет вразрез со всем, что я вчера наобещала Сирилу насчет осторожности. Но если получится, то результат будет стоить риска.
Он пожимает плечами:
Я и проходил, но никто, кажется, и слушать меня не собирается все составляют себе представление о моих способностях с порога.
Вы проходили профессиональное обучение?
Я похож на человека, у которого хватит денег на такое? Он указывает на залатанную куртку.
Без обучения в опере на вас и не посмотрят. Но так уж вышло, что я весьма компетентная преподавательница по вокалу.
Я поражаюсь, как легко скользит с губ ложь. Остается надеяться, что он не расслышал напряженную нотку в моем голосе.