Интересно, эликсир из воспоминаний Эмерика Родена выглядел бы не так, как прочие? Мне он кажется бурлящим, переливающимся всеми цветами радуги и каким-то образом полным музыки.
Ты уже начал пробы на роль главного тенора в «Le Berger»? отсутствующе спрашиваю я, загипнотизированная тем, как Сирил машинально перебрасывает флакон из руки в руку.
Oui. Утром. Он подбрасывает бутылочку, ловит и указывает пробкой на дверь за моей спиной. Явился этот мальчишка и предложил себя. Ни дня не обучался.
Я хмурюсь.
Я слышала, как он поет. Поэтому и отвлеклась. Его голос
Не имеет значения, какой там у него голос. Критики заметят необученного исполнителя на третьей ноте первой арии.
Сирил ставит бутылочку на место рядом с остальными, соединяет пальцы домиком перед лицом и одаряет меня задумчивым взглядом.
Вместо этого я предложил ему место уборщика. Может, если он потрется какое-то время среди правильных людей, то однажды превратится во что-нибудь стоящее. И плачу я ему более чем прилично, так что если он верно распорядится деньгами, то определенно сможет однажды нанять учителя.
Наверное
Но мне все равно жаль, что Сирил не позволит этому юноше петь. Стоит лишь вспомнить голос Эмерика, как по рукам бегут мурашки.
Кстати, о «Le Berger» Глаза Сирила сверкают, а в уголках губ играет тень улыбки. Он лезет в пиджак и достает стопку бумаг, перевязанную золотистой веревочкой. Ни за что не угадаешь, кто сегодня был на представлении.
Кто? Я сверлю глазами бумаги в его руке. Мне видно только обратную сторону, но бумага плотная, да и скреплено так, будто это ноты.
Усмешка скользит по его лицу, и он переворачивает листы лицом ко мне. Золотые буквы выдают, что это специальное издание музыки из «Le Berger» для органа.
Андре Форбен.
Не может быть! пищу я, вскакивая на ноги. Где он сидел?
В ложе под моей. Сирил протягивает ноты, я выхватываю их у него и распахиваю на первой странице, где вьется элегантными черными петлями царственная подпись Форбена внизу листа, там, где он указан в качестве композитора оперы. Нашел их, когда заходил на прошлой неделе в «Шонтер». Знаю, у тебя уже есть органная аранжировка, но когда я заметил, что это специальное издание, то не смог устоять.
Не смея ни моргнуть, ни вздохнуть, я провожу дрожащими пальцами по нотам, которые полуночной тьмой лежат на девственно-белом пергаменте.
Сирил мягко спрашивает:
Ну как? Нравится?
Я бросаюсь к нему и обвиваю руками шею.
Я просто влюблена!
Посмеиваясь, он гладит меня по кудрям. Когда он отпускает меня, я прижимаю ноты к груди и сажусь обратно на стул, едва не подпрыгивая на месте.
Если бы только ты могла стать ведущим сопрано «Le Berger» У тебя идеальный диапазон, вздыхает он, садясь в кресло.
Спасибо. Благодарность выходит кислой, и я поджимаю губы. Потому что он прав. У меня в самом деле идеальный диапазон для этой оперы.
Только вот лицо не идеальное.
Он вздыхает, достает с полки тонкую папку и пролистывает ее.
Совет опять мешает? Я рассматриваю ряды книг учета на полках за столом. Сирил целыми днями работает в Королевском Совете Шанна, и он служил там, сколько я себя помню. Достаток и влияние в городе превратили его в очень видного члена правительства.
Ммм? А, нет. Он лезет в ящик стола за авторучкой и набрасывает пару слов на одной из страниц. Рутина. Держим беспамятных под контролем, следим, чтобы фандуары вели себя прилично в Maisons des Souvenirs, Домах Памяти. Ну и все такое. Он тяжело вздыхает и искоса смотрит на меня. Знаешь, я скоро перестану быть простым служащим в правительстве. Он умолкает, потирая большим пальцем гладкий подбородок.
Что не так? спрашиваю я.
Он укладывает обе ладони на стол.
Просто Я про Леру. Главу Совета Шанна. Он так беспечен. Записи он ведет ужасно, да к тому же отказывается принимать всерьез опасности, готовые выплеснуться на город.
Какие?
Фандуары что-то замышляют. Сирил морщится, обратив взгляд к окну. Я видел, как они собираются на улицах, шепчутся. Леру слишком мягко с ними обращается. Дает им слишком много свободы. Он забывает историю, забывает, что случилось в прошлый раз, когда им позволили вот так разгуливать.
Я бросаю взгляд на статуэтку Троицы и вздрагиваю.
Ты правда думаешь, что такое может повториться? Даже без гравуаров?
Фандуары и сами по себе представляют угрозу; но ты права, все не обязательно будет так же ужасно, как в прошлый раз. Но чем дольше мы закрываем глаза на мелкие беспорядки, тем больше опасность, отвечает Сирил. Я выразил беспокойство, но Леру меня не слушает. Он рискует всеми нами. Если он не прекратит в ближайшее время, пострадаем мы все.
Все настолько плохо? я поднимаю брови.
Сирил проводит ладонью по лицу.
Я искренне надеюсь, что не прав. Он опускает глаза на документы, но не видит их, взгляд обращен куда-то далеко.
Ты что-нибудь придумаешь.
Он улыбается:
Как обычно. Ну, пора в постель. Мне предстоит еще много работы, прежде чем я смогу отправиться домой.
Тогда не буду мешать.
Я пробираюсь к двери, чуть не опрокинув по пути деревянный глобус.
Сирил усмехается:
Осторожней, chérie[7]. Это королевский подарок.
Да, точно. Прости. Я поправляю глобус и тяну дверь на себя. Уже стоя одной ногой в коридоре, оборачиваюсь через плечо: Сирил, спасибо за ноты.
Он поднимает глаза от документа, который пишет, и кивает; вокруг рта у него разбегаются ласковые морщинки.
Не за что, моя Иззи. Не за что.
Я закрываю дверь и скольжу по коридору, поворачиваю за угол и вниз, пролет за пролетом. Все глубже и глубже я погружаюсь в чрево оперного театра, где сияющие коридоры, украшенные позолоченными ангелами, сменяются камнем и паутиной, где воздух становится холодным и неподвижным, где блеск обращается тихой загадкой ночи и одиночества.
Глава 3
Катакомбы под оперным театром мои владения. Там я падаю в сладкие ласковые объятия тьмы, погружаюсь в скромную простоту тишины и тайн.
Я проскальзываю в тоннель, ведущий в пустой склеп, который я выбрала для себя, и чиркаю спичкой, чтобы зажечь свечи, занимающие все поверхности в комнате. Мерцающие огоньки бликуют на каменных стенах и потолке, будто сетка мигающих оранжевых звездочек. Свет вырисовывает кровать в углу, накрытую одеялом винного цвета, и резные полки, набитые песенниками и пухлыми стопками нотных листов.
Посреди всего этого стоит мой орган. Я направляюсь к нему, провожу рукой по гладким резным краям и блестящим металлическим трубкам. Сирил купил его мне, когда мне было шесть, и помимо него этот орган мой самый давний и близкий друг.
Клавиши манят, и я сажусь на скамью. Сдвигаю в сторону сочинение, над которым работала, заменяю его новыми нотами «Le Berger» и всматриваюсь в них. Слежу глазами, как взбираются вверх по нотной линейке шестнадцатые ноты, дальше такт трели и они падают обратно. Повторяю мизинцем художественные завитки скрипичного ключа.
Мне не нужны ноты, чтобы сыграть отрывки из «Le Berger», за годы я запомнила наизусть всю партитуру. Пальцы сразу ложатся на позиции для вступительной арии, но, прежде чем погрузиться в знакомую восходящую гамму правой руки, которая вводит открывающие басовые тона, я замираю.
Внутренним ухом я все еще слышу голос Эмерика, который тихо, осторожно пробирается в разум, вниз, в горло, туда, где сердце вторит ритму его мелодии.
Руки мои перемещаются в новую позицию.
Я набираю воздуха.
И начинаю играть.
Музыка исходит откуда-то изнутри, просыпается ласковым зверем. Пальцы торопятся, пляшут по клавишам, скачут по диезам и бемолям, как камешек по ряби пруда. Носки жмут на педали, наполняя комнату насыщенным звуком, гулким и густым, и он патокой течет по каменным стенам.