А я гадаю, чего у меня компас так странно сработал!
Глянул в избитое, вновь постаревшее лицо, сокрушённо покачал головой.
Говорил я, земеля, рано тебе в город. Ну что, на кого ты там попёр как не надо?
На Цитадель, признался Илья Ильич.
Ой-я! Сыщик страдальчески схватился за щёку, словно у него заныли зубы. Хуже ничего придумать не мог! И деньги небось все профукал.
До последней лямишки. Только что проверял.
И что теперь?
Илья Ильич не ответил, ему вновь стало дурно. Тягучая желчная рвота обжигала горло.
Ну чего с тобой делать, земеля, посочувствовал Афанасий. Давай, пошли. Буду тебе по две лямишки на день выдавать. Одну на воздух, а другую чтобы уйгур во дворе спать разрешил и водички дал. Афанасий поморщился страдальчески и добавил: Ты не думай, я тебя не за красивые глаза ссужаю, а потому что ты ещё свежак, тебе ещё деньги приходить будут. Как появятся отдашь, я таких, как ты, знаю, ты отдашь. Вставай, тут недалеко, своими ногами дойдём.
Илья Ильич попытался встать и не смог. Голова болела нестерпимо, ноги подкашивались.
Ить, как тебя корёжит, заметил Афанасий. В другой раз прежде думать будешь, а не лезть нахрапом, куда не просили. Что мне теперь, на закорках тебя переть? У меня денег тоже не полный амбар, после тебя удачу как отрезало, ни одного человечка не отыскал.
Наставительный голос мучил больную голову несказанно, Илья Ильич не выдержал и застонал сквозь сжатые зубы.
Ладно, где моя не пропадала, сжалился резонёрствующий сыщик, довезу тебя.
Афоня наклонился поднять тряпки, которые, видимо, принимал за вещи Ильи Ильича. Из кучи тряпья вывалилась завитая, выкрашенная хной накладная борода.
Ишь ты, поди ж ты, что ж ты говоришь! восхитился Афоня. Это ты стражником наряжался, что ли? Думал, не признают, да? Не, тебя ещё учить и учить. Меня слушать надо было, если жизни не понимаешь! Ты ещё свой маскарад придумать не успел, а они там на стене уже всё знали и посмеивались. Усёк теперь, голова еловая?
Это не моё, выдавил Илья Ильич. Это настоящий стражник был. Я его со стены скинул, а он меня избил. Лупил, пока сам не рассыпался.
Афоня замер с раскрытым ртом, затем гулко сглотнул и переспросил:
Настоящий стражник? Из Цитадели?
Илья Ильич кивнул, с трудом сдержав вскрик от полыхнувшей в затылке боли.
И это он тебя тут изволтузил?
Он.
Ты не врёшь? свистящим шёпотом спросил Афоня. Так у тебя же денег должен быть полный кисет! За этакую кулачную расправу! Если бы у него денег не было, он тебя и пальцем коснуться не сумел, махал бы кулаками что мельница и всё впустую.
Только теперь эта очевидная для загробного мира истина вошла в больную голову Ильи Ильича. Непослушными пальцами он распустил завязку, и на подставленную ладонь потекла струйка лямишек.
Ого! возопил Афоня. Да ты богач! Ты глянь, сколько их у тебя!
Только что ни единой не было, смущённо пробормотал уличённый Илья Ильич.
Так небось до драки смотрел?
Какая там драка Бил он меня и сдачи не просил.
Так, переходя на деловой тон, сказал Афанасий. Давай-ка я тебя подлечу
Сам не согласился смурной Илья Ильич.
Опять наделаешь как не надо, поморщился Афанасий, но настаивать не стал, лишь посоветовал: Голову поправь, а синяки да шишки сами пройдут, нечего на это деньги швырять. Экономить приучайся. Экономия, она, брат, должна быть экономной.
Экономика, машинально поправил Илья Ильич.
Тебе виднее, ты у нас профессор. А экономить всё равно приучайся, тех денег, что прежде, у тебя уже не будет. Небось дома и сороковины прошли, так что особо вспоминать тебя больше не станут.
Голову отпустило разом, словно и не болела она никогда, лишь рвотный вкус во рту никуда не делся, напоминая о недавних страданиях. Илья Ильич осторожно поднялся, не доверяя обретённому здоровью.
Рёбра-то целы? заботливо спросил Афанасий.
Вроде целы.
Ну, тогда пошли.
Таверна уйгура ничуть не изменилась, что показалось даже странным, ведь с самим Ильёй Ильичом за эти же дни случилось столько всего, что на несколько лет могло хватить. Уйгур встретил их поклонами, взгляд его на мгновение задержался на вспухшей физиономии гостя, но и теперь восточный человек дипломатично промолчал, никак не высказав своего удивления. Зато Афоня дал волю чувствам.
Ты гляди, закричал он, дёргая уйгура за рукав, видишь, кто пришёл? А ты говорил не вернётся! Нет, старая дружба не ржавеет!
Илья Ильич усмехнулся потаённо и ничего не сказал.
Вновь, словно в первый день, выставленный на улицу столик был накрыт крахмальной скатертью, объявились кушанья, о доброй половине которых Илья Ильич и не слыхивал. И когда Афоня извлёк из воздуха четверть «Смирновской», в том не было уже ничего удивительного, а только дань традиции.
Со здоровьичком! произнёс тост благодушествующий Афанасий.
За это Илья Ильич выпил с готовностью.
Закусили лосиной губой, тушённой в сметане. Квакер, видимо окончательно перешедший на должность полового, принёс с кухни блины с припёком и мёд. Афоня, щуря сытые глазки, наклонился к Илье Ильичу и шёпотом спросил:
Слушай, как тебя всё-таки угораздило стражника прикончить? Они же бессмертные.
Сам помер, коротко ответил Илья Ильич. Бил меня, пока деньги не кончились, а там и рассыпался.
Так ты его действительно со стены сбил или просто в Городе встретил и до того довёл, что он на тебя с кулаками кинулся?
Со стены.
Чудеса на постном масле! Сам бы не видел, не поверил бы ни в жисть. А как ты его?..
Старался Илья Ильич пожал плечами.
Афоня понял, что подробностей не дождётся, и вновь перешёл на менторский тон.
А всё равно, как ни верти, получается, что ты в прогаре. Денег нет, омоложаться заново нужно будет, а что стражника ты порешил, так на его месте уже кто-то другой стоит.
Не кто-то, а мой сын.
А!.. Тогда понятно. Значит, как ты этого дурачка сделал тоже не скажешь. А вот у меня детей нету, даже случайных. Я проверял, тут это нетрудно узнать, осталась в живом мире твоя кровь или ты весь сюда убыл.
Я тоже весь, сказал Илья Ильич. Сын у меня молодым погиб, не успел пожить.
Афоня кивнул и наполнил стаканчики. Выпили ещё по одной. Говорить было не о чем, и Илья Ильич, удивляясь самому себе, запел на мотив старой песни «Полюшко-поле» текст, слышанный от студентов-стройотрядовцев на прокладке трассы:
Очень хорошо слова эти ложились на ситуацию, объясняли всё и всё оправдывали. Зачем зря трепать языком, когда можно спеть, и всё станет понятно? В прежней жизни он бы ни за что не позволил себе такого, но сейчас какие могут быть комплексы? Единственное неотъемлемое право усопшего быть собой. Поётся, значит пой, и пусть кто-нибудь попытается осудить тебя за несоответствие месту, времени или ситуации.
Афанасий некоторое время слушал молча, потом, ничего не спрашивая, начал подпевать, и вскоре они пели на два голоса:
Глава седьмая
Компас замолк. Много лет кряду она ежедневно слушала его тонкие гудки, возвещавшие, что с сыном всё в порядке, насколько может быть порядок с человеком, давно ушедшим из жизни. И вдруг тишина. Полная. Могильная тишина.
Сначала она подумала на самое простое: сын поставил блок, не хочет, чтобы она знала хоть что-то о его житье. И объяснение этому было подходящее: долгожитель-муж встретился с Илюшкой и восстановил его против матери. То есть особо восстанавливать там было нечего, ригорист Илья не простил матери её работы, но муженёк напомнил, чем ещё можно досадить бывшей супруге. Потом в голову пришло простое соображение, что муж ничего о её нынешней жизни не знает, во всяком случае не знал до недавнего времени, что полжизни назад он похоронил её всерьёз и навсегда, не надеясь на встречу, и потому никакой злости и обиды накопить за эти годы не мог. Это у неё злость на саму себя и обида за несложившуюся жизнь переродились в недоброжелательство к мужу, оставшемуся жить, поступившему умнее, чем она.