А Магалтадзе говорил и говорил. Своими словами, порой сумбурными в большей мере не имеющими отношения к произошедшей трагедии, создателем которой являлся, он пытался сбросить с себя не только вину в смерти Марии, но и вину за подлое убийство товарища, с которым служил в одном полку и стоял насмерть в борьбе с врагами отечества России.
Петру Ивановичу Филимонову пока не сказал. Не знаю, как и подступиться. А Петру сыну Леонида и Марии поможем. Как же не помочь, поднимем на ноги вместо отца и матери станем Спит, поди, сейчас и улыбается во сне, как все дети бабочки там всякие разноцветные снятся, травка зелёная, солнышко тёплое Э-хе-хе Детство, и не знает, что тут такое вот ведь как бывает Раз и всё тут и нет человека. Конечно, не заменим их, но всё же Надо будет к себе заберём, Серафима Евгеньевна она женщина уже в возрасте, тяжело ей будет с ним, да ещё с Зоенькой А у нас и места много, и дочке нашей Оленьке будет с кем поиграть Завтра с утра опять на службу. Тут, слышь, Лариса, поговаривают, что ЧОН уже не нужен, выполнил, мол, свою роль, убирать будут распускать, значит, по домам. Интересно получается, а нас куда? А Махнул рукой, не всё ли равно куда Голова есть, руки на месте, знания какие-никакие есть в военном деле, всё ж таки с самого четырнадцатого в ней в военной форме найду куда приложиться. А дети они что, всех поместим дом-то он вон какой, обвёл глазами, четыре комнаты, кухня всем места хватит. Вот я и говорю, может быть, вместе пойдём к Петру Ивановичу, трудно мне одному нести такую тяжёлую весть. Там у него и обсудим вместе, стало быть, как до Серафимы Евгеньевны довести это вот самое, весть, значит, трагическую.
Лариса слышала его, но ответить не могла, горький комок в горле и ежовая боль в груди давили её.
Ночь была бессонной для обоих. Реваз уже ничего не говорил, его глаза были закрыты, но он не спал. Вновь, как и в тот роковой для Парфёновых день, он лежал в засаде и перебирал в памяти каждую минуту предшествующую секунде, в которой произвёл выстрел в свою офицерскую честь.
Лариса была в тревожном полусне-полузабытье, она видела себя в окружении жёлтых лилий беспорядочно разбросанных по сочному зелёному полю. На этом поле были только он и она. Она не предавалась с ним любовью, как когда-то очень давно, кажется, даже не в её жизни, с Шота, она просто бегала по полю, раскрыв руки, как птица в полёте, а он её ловил, подхватывал на сильные руки и кружил по-над лилиями. Она смеялась, а он целовал её глаза, выпускал из своих объятий, она снова убегала от него, и он снова догонял её, и снова целовал.
Щекотно, щекотно! смеялась она, и вдруг резко. Нельзя! Нельзя! Нельзя в глаза! Это к разлуке! Здесь, здесь целуй! потребовала, дотрагиваясь своими пальцами своих губ.
И он, опустив её с рук на вдруг почерневшую землю, приподнялся над землёй и полетел к лебединым облакам, и оттуда со светлой высоты тихо и даже как-то приглушённо проговорил:
Нельзя! Нельзя!
Но почему! крикнула она ему вдогонку. Ведь я же люблю тебя!
Облака встрепенулись и оттолкнули его от себя. Тотчас он был облачён в чёрный саван и опустился в этом одеянии на чёрную землю, усеянную крупными чёрными камнями, на самом большом из них спиной лежала Мария, губы её были приоткрыты и, казалось, что-то шептали, а глаза были устремлены ввысь, в них была тоска и одновременно ожидание чего-то великого.
Нет! крикнула Лариса, сердце гулко забилось в груди и вырвало её из тревожного сна.
Рано утром в воскресенье 15 июля, Реваз и Лариса отправились к Петру Ивановичу.
Вовремя, как раз к чаю, обернувшись на скрип входной двери и увидев Реваза и Марию, радостно улыбаясь, проговорил Пётр Иванович.
Аромат по всему дому. Знатно живёте. Здравия всем ответил Реваз, повесил форменную фуражку на гвоздь у двери и, подойдя к хозяину дома, крепко пожал его руку.
Аромат от пирогов земляничных, да листков смородиновых в чайнике, ответил Пётр, пожимая руку Реваза.
Земляника! Это хорошо задумчиво проговорила Лариса.
С сыночком Владимиром в бору сбирали землянику-то, самую первую душистую и листочки смородинные там же собрали. Уродилась ягода в этом году разная. Малины-то так той просто заросли. Подходите Лариса Григорьевна и вы Реваз Зурабович к столу-то, присаживайтесь. Чай будем пить, с пирогами земляничными. Сбираемся вот сегодня всей семьёй в бор наш ленточный. Пораньше сбирались, не получилось пока то, да сё, пироги вот а там поди уж народу полгорода скопилось. Ну, да, махнула рукой, всем хватит. Нынче богато в лесу на ягоды Как с грибами будет не знаю, ежели что в бор на гору пойдём, там народу завсегда меньше.
Ну, мать, хватит гостей дорогих словами потчевать. Пироги на стол мечи, да сто грамм преподнеси.
Ишь ты, ишь, как заегозило-то, аж стихами заговорил, улыбнулась Людмила Степановна. А то я не знаю, что мне делать. Присаживайтесь, присаживайтесь, Лариса Григорьевна. Вот сюда, рядом с Петром садитесь Реваз Зурабович, стряхивая полотенцем невидимую пыль со стула и придвигая его к столу, суетилась хозяйка.
А мы вот тут с Ларисой Реваз кивнул в её сторону.
мимо проходили и решили заглянуть, предупредительно посмотрев на Реваза, прервала его Лариса на полуслове. Как говорится, на огонёк
Да, да, мимо на огонёк, и вот, как чувствовали на пироги, поняв Ларису, договорил её мысль Реваз.
А вы чаще приходите, живём рядом, через улку, а видимся лишь по праздникам, когда у кого-либо день рождения, или, как вот недавно ваше новоселье, укладывая на широкое блюдо пышнее, с жару пироги, ответила Людмила, и мужу. Чего сидишь-то, какого приглашения ждёшь? Лезь в подпол за настойкой да свечку прихвати. Я там бутылки-то переставила. Схватишь ненароком вместо вишнёвки, мазь скапидарную, поотравишь всех.
А то мы без глаз, незлобиво хмыкнул хозяин дома. Прям сразу мазь-то твою по стаканам и пить зачнём. Авось ума-то ещё не лишились. Да и разберу я, где скапидар, а где настойка. Так-то вот, разлюбезная вы моя жена Людмила Степановна.
Ладно тебе зубоскалить-то, лезь давай, я покуда чашки к чаю и рюмки к вишнёвке достану. Пить будем с тонкого фарфору и с хрусталя. А то стоит это добро на полке под стеклом, а на столе ни разу и не красовалось. А чего его жалеть, всё одно когда-нибудь расхлещу. Нынче три дня назад прибиралась на полке, одну чашечку и разбила, шесть было, осталось пять, а блюдцев шесть.
Мамочка, ты не переживай. Я вот вырасту, куплю тебе много-много самых красивых в мире чашек и блюдцев.
Я, сынок, не переживаю. А вот ежели бы Лариса Григорьевна с Ревазом Зурабовичем и с дочкой ихней к нам пожаловали, что я тогда бы на стол поставила?
Я и со стакану могу чай с пирогами исть. В стакан-то чаю более влезет, чем в чашку. С чашкой даже одного пирога не съешь, так и будешь вечно тянуться за чайником.
Все улыбнулись, а мать погладила сына по вихрастой голове.
Верно, говоришь, сын, показавшись из погреба, проговорил Пётр Иванович. Мне, Людмила, тоже стакан поставь, не люблю я эти чашки твои, тонкие что лист бумаги. В руки боязно брать, того и гляди, раздавлю. Рабочие мои руки, мозолистые, привыкшие винтовку держать, а не тонкий фарфор.
С чего это они вдруг мои стали чашки-то? Тебе на работе дареные.
За секунду в голове Петра Ивановича пронеслись события дня, в котором им агентом барнаульского угро, по словам начальник губернского уголовного розыска Фофанова Тимофея Федоровича, была проявлена революционная бдительность и стойкость. Всё произошло в феврале 1923 года, а за два месяца до этого агент Филимонов был тяжело ранен при задержании вооруженных бандитов. Бандиту в тот декабрьский день 1922 года удалось скрыться. Едва встав на ноги, Пётр Иванович вышел на след преступников, совершивших ряд убийств, и один арестовал двух вооруженных воров-рецидивистов. В марте снова ранение, госпиталь, опять в строй и ценный подарок чайный фарфоровый сервиз на шесть персон.