Куски неприглядных историй иногда норовят превратиться
В больные лоскуты пространства, я помню.
А больные лоскуты дают метастазы неприглядных историй.
Андерсен взглянул на часы, констатировал:
Через две минуты отвар.
Отрава-на-травах.
Пускай, если так забавней. Пока отслеживай. На чём замешаны самые фертильные страшилки? Проникающие в поры, оставляющие под кожей кладки яиц, откуда вылупляются монстры, чтобы в назначенный час прогрызться наружу сквозь тонкие плёнки одухотворённости, разума, цивилизации? На непривычном, непонятом, неизвестном. А ты вцепился в идею, которая для тебя конкретна как костная мозоль на линии перелома, как выпуклый шов на месте любимой травмы. Я бы сказал, ты обобщаешь и спешишь с выводами, что тоже нездраво, но ты не поселишь в шахтах ни в чём не повинных чудовищ: рычание в зарослях у дороги может превратиться в инфернальную стаю, но если ты уверен, что там напуганная собака, вряд ли рядом с ней материализуются волки. Тот же принцип: если ты знаешь, что в кустах засела пара недружелюбно настроенных адских гончих, хоровой рык не трансформируется в несколько дюжин прожорливых пастей.
Иначе говоря, я вцепился в любимый шов, встал на дорогу, где меня на кривой кобыле не объедешь, повесил на Сай диагноз «больной лоскут» и тем стреножил воображение. Не повод для гордости, но в практическом смысле успокаивает, подытожил объект экспертизы.
С объездом автоматических выводов, которые не повод для гордости, потом разберёмся, пообещал Андерсен.
У вас где-то завалялась кривая кобыла? оскалился Ил.
Навскидку чуть больше тысячи лошадиных сил, ответил историк и, не давая времени на уточняющие вопросы, продолжил: Есть и другие причины не бить тревогу. Ты всегда предпочитал мрачноватые сказки, где источник зла гнездится не в сверхъестественном, а в повсеместном, будничном, человеческом. Так с чего вдруг перекладывать Сайские ужасы с больной головы на здоровую? И последнее: даже если ветер с дурного хвоста и Нелли, в отношении которой ты самоистязательно тактичен, общими усилиями отравят тебе кровь и воспалят содержимое черепа, ты не поселишь в соляных недрах ничего, за что лично мне было бы стыдно. Ты не будешь отвечать пошлостью на пошлость, удушьем на удушье Уродством на уродство. Суммируем: было ли ошибкой рассуждать при тебе о Сайском поветрии? Вряд ли.
Андерсен снова посмотрел на часы и ушёл в подсобку, где держал чайник, газовый баллон и плитку на две конфорки, но дверь оставил открытой.
Как же плохо вы меня знаете, сказал Ил ему вслед с неподдельным сожалением и осязаемым замешательством.
Я знаю тебя достаточно, отозвался Андерсен, будто абзац перечеркнул жирной линией или шваркнул очередной учебник в мусорное ведро.
Юноша посмотрел на свои руки, ожидая обратного возрастного скачка, но ломко-рельефные контуры не спешили смягчаться миллиметровой прослойкой гиподермы, которую Ил именовал пост-младенческой пухлостью.
Хорошо, сдался он. Тот я, которого воспитали вы, не станет отвечать уродством на уродство. Сможет, но не захочет.
Историк явно собирался ответить то ли возразить, то ли согласиться, то ли совместить но передумал и молча кивнул, освобождая место для высокой и узкой кружки.
На самом деле мне нравится вкус отравы-на-травах, признался Ил, вдыхая зеленоватый пар над перевёрнутым конусом. Есть в непроходимой горечи что-то чистое, свежее. Заострённое.
Возвращающее к ядру, поддержал Андерсен. Стержневое. Дай мне глотнуть.
***
С востока дуло весной и в июне вкрадчиво, без визуальных эффектов. Бури не завывали в каминных и водосточных трубах, соль не летела горстями в лицо, только над Эштом висела пудра, похожая на молочную пенку.
Эшт был рекой и брал начало на севере, за Хаториной; петлял же по всей Солонке, приближаясь к интернату в районе верёвочного моста. По бездорожью до излучины добегали за час, просёлочным трактом тащились бы полдня, но никто не тащился.
При ветре с востока занятия не то чтобы отменялись, но становились предельно необязательны: из вылазок на Эшт возвращались не все и не каждое утро. Спонтанные ночёвки постепенно превращались в стоянку табора, в недели подлунных плясок и дневного сна в прибрежной траве или на развилках исполинских белых ив, не менее древних чем дубы и буки поодаль.
После заката костры мерцали гирляндами. Хлипкие шалаши на случай воды с небес конструировали на опушке леса. Почуяв грозу, кидались в реку, невзирая на степень раздетости: молнии, прошивая тело, согревали, «растормаживали» и оставляли шлейф подкожной колкости сродни той, которая сопровождает возобновление кровотока в онемевшей конечности.
Питались зажаренными до хруста рыбёшками с гарниром из цветочного месива, оплетающего берега Эшта. С моста на вощённых бечёвках спускали матерчатые мешки, набитые примерно той же растительной кашей, и оставляли болтаться в воде как минимум на неделю, а чаще на месяц.
Узлы на перилах моста помечали булавками, значками, именными бирками, потому что ворох на вид неразличимый, собранный в одно время и в одном месте был у каждого свой: по тому же принципу, что духоподъёмные капли Карла-Густава. Ил, например, наполовину забивал мешок листьями сливы, тонкими прутьями с прошлогодних вишнёвых веток, а перед отправкой в реку пронизывал травянисто-древесный хаос соломкой едва затвердевших струек смолы. Другие отдавали предпочтение ивам или дубовой коре, кто-то вместе с корнями и стеблями забрасывал в Эшт хранимые с осени сухофрукты.
Когда ветер с восхода слабел, пухлые и осклизлые поплавки убирали с пути стремнины, а содержимое прятали в темноту. Шкафы в спальнях отлично подходили для этой цели: дверцы запирали, а ключами обменивались, чтобы не полезть за имуществом по забывчивости, на автопилоте или в сомнамбулическом сне.
К макушке июля пропитанные восточной солью и течением Эшта смеси достигали готовности: высыхали не до хрупкой прозрачности, а до гибкой, чуть влажной упругости и сохранять приобретённые качества могли веками, но расходовались гораздо быстрей.
Лемма, она же Ювелирная дева, пускала содержимое своего мешка на заживляющие бальзамы. Многие полоскали в отварах волосы, особенно после налётов с юга. Кто-то жёг весенние сборы в дырчатых жестяных банках: получались ароматические светильники незаменимые ночники. Ил был в числе тех, кто делал из растительной каши самокрутки, коим ощутимо не доставало прельстительной смертоносной тяги, зато при возрастных скачках к 14 и выше они как родные ложились в руку, на гребне зимы приближали ночные грозы и тёплые ливни, а под россыпями с дурного хвоста расправляли лёгкие в той же манере, в какой литры горького чая снимали спазмы в висках и лопатках.
Работали посменно. Против кухни Ил ничего не имел, особенно если готовили без мяса. Когда кончался вынужденный пост, прочерчивалась синусоида: замороженные шматы пахли отталкивающе и выглядели не лучше. На следующем этапе талая кровь и сырые срезы Ила не тревожили, в некоторых партиях даже привлекали. Начало варки снова требовало натянутого по глаза свитера. Потом распотрошённая на волокна, замаскированная приправами плоть превращалась в питательный, ценный ингредиент. Далее вступала непредсказуемость: один и тот же суп Ил мог счесть довольно вкусным или совершенно несъедобным, но к рабочим обязанностям в отсеке столовая/кухня эти качели уже не относились.
Теплицы вызывали чуть больше энтузиазма, в деталях же крылся не столько дьявол, сколько характер: Ил радовался, когда очередь пропалывать грядки была не его. Методичная охота на белёсые корни надоедала быстро, никогда не кончалась по-настоящему, возлагала на плечи ответственность за будущее культурных растений и заставляла видеть врагов в колючих, метельчатых ренегатах, то есть в сорняках, которые Ил поедал с нежностью истребителя, пока слюна не становилась зелёной.