Итак, в середине августа Муз запирался у себя в кабинете, наполнял стакан жгучей субстанцией из бутылки, которую берёг как последний латунный грош, потрясал солёные стены взрывами хохота короче, наслаждался.
«Ах вот оно что! Ах вот оно как!», клич не умолкал, пока не переворачивалась последняя клейкая страница свежего педагогического пособия.
Учитель истории так не развлекался, самолично добавляя к констатации факта слово «уже», из чего Ил заключал, что раньше Андерсена тоже веселили метаморфозы его предмета, но постепенно приелись. Вероятно, тот не находил в чудесных превращениях подлинного разнообразия и потому не читал актуальную учебную литературу как сборник анекдотов, а напротив всячески избегал отравления скукой.
К навязанному прозвищу учитель истории относился со смесью сарказма и снисхождения: оно служило альтернативой ярлыку «сказочник» и возникло потому, что вместо дат великих сражений Андерсен пичкал аудиторию мифами, легендами и курьёзными слухами. Кто-то подозревал, что львиную долю материала он выдумывал сам. Андерсен утверждал, что рассказывает ученикам единственную правду, за которую готов поручиться.
Ил ему верил.
То есть Ил предполагал, что доказать истории Андерсена невозможно, однако не сомневался: тот делился единственной правдой, в которой видел светотень истины, неподвластной ни времени, ни географии.
Рассказанное Андерсеном было всегда красиво и неудобно: в отличие от некоторых лекций Муза, уроки истории заканчивались афоризмом, парадоксом, канатом над пропастью, но не бетонной плитой морали и вывода.
На самом деле, неудобно бывало на лекциях Муза, если того вдруг несло по накатанной колее, но проблема не представлялась существенной: Ил на что-нибудь отвлекался и не соучаствовал.
А присылаемые учебники Андерсен раздавал классам с небрежным: «Делайте что хотите, но читать не советую. Слог испортит вам вкус».
За вкус не то чтоб массово переживали, но резолюции «Не читать!» следовали охотно.
Ил собирал ненужные фолианты и писал жирными чернилами поверх типографской краски: та выцветала до серого за год, и рассыпанные как хлебные крошки, мутные, смутные, местами смазанные, но выведенные его рукой слова проступали отчётливей прежнего.
2. Дневные поездки
Дневные поездки были праздником, разрезанным на четыре части как пшеничные лепёшки, полагавшиеся к обеду и заменявшие Илу трапезы в то время суток, когда он действительно хотел есть, то есть по ночам.
Интернат вывозили в близлежащие городки Жемс, Капу, Хаторину, Мельгров каждый сезон: в середине декабря, в конце апреля, в начале июля и в зависимости от прогноза погоды в сентябре или октябре.
Зачем мы таскаем их в сторону Фогры? однажды спросил Андерсен.
Что ж их, запереть совсем? поразился директор. Одичают ведь, как пить дать одичают.
Историк чему-то усмехнулся, но возразил:
Нет, отменять выезды нельзя ни в коем случае. Если нам совсем запретят перемещения
Ну вы уж скажете
Если нам совсем запретят перемещения, придётся заняться театром. Распечатать подвальные коридоры, построить на территории лабиринт да мало ли средств. Уводить их на полмили пусть они думают, что ушли хотя бы на десять, иначе тут такое начнётся
Уводить детей подвалами и лабиринтами? очнулся Муз. Милейший, вас из Андерсена в крысолова переименуют
У меня нет дудочки, это раз, отрезал историк. Я говорил не о том, чтобы увести их пучину, неизвестность и прочие радужные дали, это два. Мне надо, чтобы они здесь с катушек не послетали. И вообще: так и вижу себя во главе оравы недорослей Без дудочки Увольте.
Я смотрю, вы профессию выбрали прямо по духу, хохотнул словесник. Призвание так и сияет.
Директор воздел руки к потолку и воззвал:
Что мы обсуждаем, коллеги? Вы сбили меня с толку, ещё когда спросили, зачем нам выезды.
Я предлагал не прекратить путешествия, а сменить направление, уточнил Андерсен.
Да у нас бюджета не хватит на подальше, и так еле наскребаем, билеты дважды в год дорожают, а мы ездим четырежды
Не надо подальше, недоулыбнулся Андерсен. Просто в другую сторону. К морю.
Да там же нет ничего! директор снова поразился.
Андерсен ждал и молчал.
Ну то есть, конечно, есть поправился директор. Природа там всякая Вода солёная У нас от этой соли стены сверкают Но как же образовательная часть Экскурсии Там же нет ничего
Рукотворного, подсказал преподаватель словесности. Построенного человеком. До ближайшего не такого уж населённого пункта в той стороне мы не доедем во-первых, денег на билеты не хватит, во-вторых, нам эту публику на такие расстояния перевозить категорически не рекомендуется, то есть на общедоступном языке строго запрещается под страхом срока или, что ещё хуже, штрафа. Поэтому никакой архитектуры. Разве что железку считать памятником инженерному делу, но прямо скажем тот ещё объект, чтобы вставать до рассвета, тащиться, пересчитывать головы Она у нас, как бы, в пешей доступности. Такая же, как в пятнадцати милях отсюда.
А вы уверенны в том, что она рукотворная? протянул Андерсен, думая будто о другом. Фольклор содержит противоречия, официальные данные нет смысла комментировать.
Иногда мне крайне трудно понять ваше чувство юмора, признался Муз.
Андерсен поддержал коллегу:
Иногда я целиком разделяю ваше недоумение, потом вновь обратился к директору: Подумайте над сменой направления. Если даже я предпочёл бы путешествия без рукотворного антуража, это о чём-то свидетельствует.
О том, что у вас развивается депрессия, не смог промолчать преподаватель словесности. Или просто разливается желчь. Чем вам досягаемые населённые пункты не угодили? Ну провинция, ну памятники как с конвейера, ну пыль в переулках, толкучка на рынках а всё-таки города. Какие есть.
Да уж Какие есть. Подумайте, директор.
Директор ничего не сказал: скорей всего он не знал, что и думать.
А Ил всё слышал и частично видел, потому что сидел в книжном шкафу кабинета истории на пару с гипсовым бюстом какой-то богини.
***
Воспитанников даже чему-то учили, но себя Ил ощущал безнадёжным. Он был словно стеклянный, и капли прикладных знаний отскакивали от его непроницаемой, скользкой и звонкой поверхности. В нём отражалось лишь то, что входило в изначальную сборку, а входило в неё всё не то.
Ил этим свойством не гордился, называя его то неповоротливостью ума, то праздностью духа, то обыкновенной непробиваемой тупостью.
Андерсен считал Ила гениальным, никогда не поясняя, в чём именно Андерсен был очевидно пристрастен, предвзят, необъективен.
В бесконечном, разрозненном дневнике Ила имелась пометка: «Подобные заблуждения стоят признательности».
***
Что тебе нравится в этих удушливых городках? спросил Андерсен во время одной из дневных поездок.
Илу стало неловко: сначала из-за того, что он отбился от экскурсии, отошёл от товарищей, не слушающих про конный памятник, неотличимый от дюжины таких же на других площадях, и поймали его даже не в конце улицы, а за поворотом.
Потом он сообразил: Андерсен сам не в восторге от памятника и экскурсии, да и вообще улизнул по-тихому нарушил устав, покинул оцепление, организованное вокруг толпы подопечных, ради одного отбившегося ученика вместо того, чтобы свистнуть зазевавшимся воспитателям. Правила дарили преподавательскому составу привилегию в чрезвычайных ситуациях учителя начинали суетиться последними но всё равно оставались правилами. Тогда Илу стало неловко из-за того, что он ненамеренно, но опять эффективно привлёк к себе особое внимание и в довершение был этим вниманием польщён.