Психологически второй этап акустического языка это внутренняя речь, так сказать, беззвучное мышление, то есть суждение, которое связано с языком, даже если оно беззвучно. Этот этап акустического языка, который еще недостаточно оценен лингвистами и психологами, является логически более значимым. Но не для тех, кто до сих пор умеет находить в языке только «обволакивающие и скрывающие формы» мысли, кто смиряется с имеющимися фактами по глубокомысленному замечанию, что «нельзя узнать строение человеческого тела, глядя на одетое тело». Мы вынуждены рассматривать его как вторую ступень акустического языка, взяв на себя право, на основании данных, которые здесь не будут обсуждаться, пренебречь воспоминаниями об оптических идеях слов, возникших в результате вторичных переплетающихся ассоциаций. Ведь даже в тех немногих случаях, когда они, по-видимому, преобладают, не они, а репродукции акустических перцептивных слов являются направляющими условиями безмолвного мышления. Поэтому мы можем утверждать, что язык на этом уровне реален только в том случае, если акустические слова-идеи восприятия воспроизводятся и понимаются в более или менее полном контексте предложений.
Таким образом, на обоих уровнях язык в более узком смысле является воплощением идей слов на акустико-перцептивной основе, которые ассоциативно связаны с соответствующими им идеями значения. Они способствуют формированию и закреплению ассоциативной связи их значений. Во многих случаях они способны представлять в памяти те значения, знаками которых они становятся. Для предикативного структурирования мысли необходимым условием является их контекст в предложении; более того, этот контекст беззвучной речи является необходимым компонентом мысли.
Язык является воплощением процессов на обоих уровнях, потому что наше лингвистически связанное, предикативно структурированное воображение всегда распадается на процесс воображения; даже когда суждения грамматически объединены в одно слово предложения, или даже когда в сознательном воспроизведении находится только мысленно выделенная часть предложения. Даже при этих обстоятельствах уже возникает образный процесс, поскольку психофизиологическая связь акустических представлений слова с иннервациями [нервными импульсами wp] речевой мускулатуры эффективна для каждого элементарного звукового образа.
Более того, языки не живут в том смысле, в котором живут организмы. Они просто принадлежат к процессам, посредством которых происходит жизнь в наиболее высокоорганизованных живых существах. Более того, поскольку их словообразование физиологически определяется речевой мускулатурой и другими органами, участвующими в речи, они не обладают морфологическими характеристиками в подлинном смысле этого слова: разговорный язык, конечно, нельзя ни увидеть, ни почувствовать.
Тем не менее, развитие языков является органическим. Но только в том же смысле, что и развитие всех других физиопсихологических жизненных функций человека, а не человека как организма, не говоря уже об организмах вообще. Ибо тот факт, что он является средством всего человеческого культурного сообщества, не вырывает язык из этого естественного органического контекста. Против прямых аналогий его типов с морфологическими выступает, таким образом, его психологический характер. Ибо тот, кто, согласно состоянию наших нынешних знаний, хотел бы заранее думать об аналогиях морфологических субстратов для механических коррелятов их психического запаса с морфологическими субстратами других механических процессов жизни, занимался бы, согласно первому, не лингвистикой, а естествознанием.
Столь же очевидно, что намеренная и ненамеренная передача языка другим психически более или менее развитым особям, называемая размножением, не является аналогом ни одной из форм, обеспечивающих выживание растительных и животных организмов.
Эти рассуждения могут показаться педантичными. Такой вид неизбежно возникает там, где возникает необходимость подменить концептуальные определения популярным образом. То, что они были необходимы, ясно уже из того, что, согласно им, мы можем браться за возможные аналогии языковых типов с естественно-историческими только тогда, когда мы определили эти типы без подобных рассуждений из сущности языка.
Лингвисты учат, что сущность каждого языка состоит из двух рядов определений: субстанции языка или корней языка, т.е. конечных, этимологически неделимых фонетических компонентов слов, и формы языка, т.е. способа, которым эти компоненты соотносятся друг с другом как слова человеческой речи, как части речи.
Приведенные выше определения были выбраны таким образом, чтобы по возможности не затрагивать более конкретные вопросы лингвистических исследований, которые с ними связаны.
Поэтому пока что остается нерешенным вопрос: из каких звуков состоят корни; являются ли их фонетические запасы фиксированными или только типичными, и если последние, то в каком смысле их можно различать; какое количество слогов следует приписывать им в том или ином случае; какие виды следует отделять от них в соответствии с их лингвистическими функциями в контексте речи и возможно ли вообще такое деление; как следует понимать значения корней и т. д. Единственное предположение заключается в том, что корни языка в любом случае могут быть отделены от слов. Это, однако, кажется допустимым и в отношении так называемых корневых языков. Ведь даже там, где корень и слово совпадают в своих фонетических компонентах, последнее может быть отделено от первого абстрактным образом, а именно, путем изъятия из корня олицетворения детерминации, например, позиции или ударения, в мысли, которые свойственны словам как частям речи, то одним, то другим способом. Поэтому корни в любом случае более абстрактны, чем слова, которые к ним относятся. Эта предпосылка, однако, является спорной. По сути, она соответствует мнению Pотта о том, что корень это « единство генетически родственных слов и форм», т.е. мнению, которому противоречат не только Макс Мюллер, но и, например, Дельбрюк и фон дер Габеленц. Однако, согласно только что сказанному, вряд ли справедливо. Единственное, от чего следует отказаться, поскольку это психологически несостоятельно, это то, что добавляет Pотт к процитированным словам, а именно, что это единство «было прообразом в уме создателя языка, когда он создавал слова». Но это добавление, к счастью, осталось лишь бессмысленным украшением для лингвистов, принявших точку зрения Pотта.
Приведенное выше определение формы языка является столь же общим. Оно призвано соответствовать прозрению Вильгельма фон Гумбольдта, хотя и несколько мрачновато облеченному:
«Если более несовершенным языкам не хватает истинного единства принципа, равномерно излучающегося через них изнутри, то, несмотря на это, в описанном здесь процессе каждый из них обладает твердой связностью и единством, которое, хотя и не всегда вытекает из природы языка в целом, тем не менее, возникает из его конкретной индивидуальности. Без единства формы вообще немыслим никакой язык».
Со времен Вильгельма фон Гумбольдта форма языка делится на относительно четкий тип, внешнюю форму языка, и непропорционально нечеткий, внутреннюю форму языка. Внешняя форма речи это воплощение грамматических отношений (порядок слов, сопоставление слов, склонение и т.д.), которые присущи словам как частям речи и поэтому характеризуют грамматическую структуру языка. Согласно процессу Вильгельма фон Гумбольдта, это, соответственно, также называется грамматической формой: «То, что характерно (так, что это всегда повторяется в одном и том же случае) обозначает грамматическое отношение в языке, является его грамматической формой». Внутренняя языковая форма, с другой стороны, возникает из рассмотрения психологических условий внешней, грамматической формы. Она включает в себя, как мы можем сказать, все психологические процессы, которые ведут к внешней форме. Говорить что-либо более определенное в настоящее время представляется сомнительным. Ведь, несмотря на глубокую работу, которую Штейнталь, в частности, посвятил изучению внутренней формы языка, мы все еще находимся в первых зачатках психологического знания об этих процессах. Психология только тогда обретет более прочную основу для решения этих принадлежащих ей проблем, когда попытается детально оценить новейшую технику психопатологической диагностики речевых нарушений, а также психофизиологические гипотезы, которые были разработаны на основе результатов этой техники. Единственное, что пока ясно, так это то, что нет никакой надежды на то, что когда-нибудь удастся чисто отделить внутренние формы речи от внешних. Ведь даже грамматические формы речи, несмотря на их физиологическую обусловленность, по сути своей психологичны. Причинно-следственная связь языковых форм, кроме того, повсюду взаимна, так что каждое эмпирически определяемое следствие является, с одной стороны, причиной, а каждая такая причина, с другой стороны, следствием.