Мы можем воздержаться от этого по истине бездумного построения как бы материально застывшего мира мысли, который реализует себя во внешних вещах. Если, с другой стороны, мы сохраним метафизическую предпосылку о реальности механически-материального внешнего мира, независимого от нас, то типы станут суждениями, мысленным воссозданием эпитомов, характеристики которых существуют в них наряду с другими, особыми характеристиками органических индивидов.
Эта мысль также не может быть доведена до конца, даже исходя из метафизических предпосылок, с которыми привыкло держаться наше естествознание. Ведь механический атомизм, как и атомизм Демокрита и метафизический механицизм философии XVII века, оправдан в отрицании абсолютной реальности, независимой от нас, чувственных качеств наших ощущений хотя, как здесь только намекается, он не в состоянии от них избавиться. Соответственно, если мы встанем на эту точку зрения, то объективная реальность типов также будет исключена их качественным содержанием. Ведь ощущения, из которых это содержание складывается в нашем воображении и мышлении, не могут быть приняты за характеристики самих внешних вещей. Неизбежная основа чувственного восприятия отменяет абсолютную реальность морфологических признаков в предположении такого внешнего мира. Их чувственно-качественное содержание соответствует механически-материальным коррелятам в вещах.
Однако при всем этом молчаливо предполагается, что наши ментальные процессы не являются чисто механическими. Но ясно, что это не вызывает возражений до тех пор, пока признается, что наше восприятие и мышление, как и наше чувство, является своего рода иллюзией, которую мы, как воображающие и чувствующие существа, распространяем на механически-материальный мир. Ибо именно эта иллюзия останется тогда незыблемой основой нашего научного мышления. И отвечать материализму, который отрицал бы даже реальность этой видимости, который не уклонялся бы от того, что наше воображение и чувство раскрывается при анализе его существования как движения материальных частиц, значило бы терять время.
С другой стороны, метафизический быт нашего естествознания предлагает аргументы в пользу идеальности органических типов. Естественная наука в механике и физике с начала семнадцатого века, а с сороковых годов нашего столетия во всех областях, заменила механические энергии формальными понятийными энергиями аристотелевской метафизики. В механике развития, как мы видели, она стремится определить их как формирующие силы. Она приписывает абсолютную реальность только им, а не типичным родам. Последние представляют собой лишь оценочные обобщения характеров, которые вырабатываются в нас этими механическими энергиями и тем самым приобретают перцептивное содержание, субъективное как таковое. Поэтому их ментальный запас отделяет родовые признаки, как и их механически-материальные корреляты в самих организмах, от признаков, которые становятся несущественными для целей классификации. То, что делает их пригодными для этих целей, это не особый вид их реальности, а характер их логических функций как общих признаков.
Однако таким образом мы не пришли к окончательному решению и даже не смогли предпринять попытку прийти к нему. Ведь мы остались в зависимости от метафизических предположений, которые, несмотря на их широкое распространение в кругах естествоиспытателей, бросают вызов метафизической критике. Однако здесь нет необходимости вступать в эту критику. Ведь как бы существенно ни пришлось переделать эти предположения, результат их рассмотрения должен был бы лишь подтвердить утверждение, что естественно-исторические типы не имеют самостоятельной реальности в вещах. Остается рассмотреть только следующее. Если ограничить научное знание его объектом миром механически-материальных явлений, который мы конструируем на основе наших чувственных восприятий, то постулат о том, что оно должно объяснять все жизненные процессы в организмах из механически действующих причин, из механических энергий, является строгим следствием концепции этого знания. Конечно, это справедливо лишь постольку, поскольку задача проверяется индуктивно. Отсюда следует, что психические жизненные процессы нигде не могут непосредственно входить в ее сферу. Напротив, в своем психическом запасе они строятся не на данных чувственного восприятия, а, в конечном счете, даже исключительно на данных самовосприятия, самонаблюдения. Поэтому естествоиспытатель способен прийти лишь к механическим коррелятам психических процессов. Однако он вынужден принимать их для всех психических процессов на основании требования, которое менее определенно, чем эти общие постулаты. Тот факт, что через исследование этих коррелятов он уже в настоящее время может оказать праведную помощь обманчивому самонаблюдению и часто косвенную коррекцию и ценное подтверждение психологическим последствиям этого, не меняет необходимости этого разделения. Духовное неизбежно предстает перед ним в образе своего механически-материального коррелята как объект возможного, хотя и едва ли когда-либо реализуемого, чувственного восприятия.
Если это так, то из этого следует, что для естествоиспытателя телеологически действующие причины, как в организмах, так и в их происхождении, никогда не вызывают вопросов. Если он задает себе эти вопросы, то должен понимать, что он занимается не естествознанием, а духовной наукой и если он также определяет общие материальные условия нашего познания метафизикой. Для духовно-научного знания, с включением психологического и психофизиологического знания в соответствии с его единым корнем, признание и исследование телеологически действующих причин неизбежно, поскольку оно сталкивается с воображением и чувством и, соответственно, с желанием, которое действует из целей. Метафизика должна включать именно их в свою критику основных понятий нашего знания о мире, где бы это ни вело к гипотезе о целенаправленно взаимосвязанном мировом целом. Поэтому телеологические мысли, которые Агассиз открыто связывает со своим учением об «идеальности» естественно-исторических родов, имеют не большее значение естественнонаучных гипотез, чем те, которые скрыты в обосновании Брауном их реальности. В обоих случаях это даже предположения, заимствованные из невидимой метафизической традиции.
Поэтому выше нам было позволено ограничиться теми метафизическими предпосылками, которые механическая энергетика естественнонаучного знания бесконтрольно, но и без всякой обязанности проверять их, переняла у практического мировоззрения. Не их идеальность, а их характер типичных родов превращает естественно-исторические виды любой высоты в образования с размытым ограничением. Но нигде это ограничение не основано на «произволе». Решения научного такта, из которых, как мы видели, они проистекают, не произвольны по той самой причине, что наша воля, если они иначе научно обоснованы от материи, так же мало участвует в них, как и в наших научных суждениях вообще. Если бы, с другой стороны, наша воля была, как ошибочно утверждается в старых и новых теориях суждения, интегрирующим компонентом наших суждений, она не была бы таковой в большей степени в тех суждениях, которыми мы ограничиваем типичные роды, чем во всех остальных. Если бы сила воли в наших суждениях измерялась, как это, вероятно, было бы неизбежно, уверенностью утверждения, она была бы даже в меньшей степени активна в суждениях о типичных родах. Таким образом, мы приходим к определению естественно-исторического типа по отношению к Геккелю, как это уже отстаивал Агассиз, по вопросу о его реальности.