Если бы это описание претендовало на полноту, нам пришлось бы теперь попытаться детально разделить исторические гуманитарные науки. Однако эта не совсем простая задача, точки зрения на которую, кстати, можно легко вывести из данного представления формальных гуманитарных наук, как и группировка художественных дисциплин, кратко упомянутая ранее, лучше приберечь для специального труда, чтобы уже сейчас подвести итог предыдущим рассуждениям.
Хотя наши рассуждения разделили общее поле наук, их задача не была выполнена. Понятийная система, которую должны разработать науки, должна представлять собой единое целое. Однако работа отдельных дисциплин всегда будет носить фрагментарный характер, оставляя большие пробелы как внутри каждой отдельной области знания, так и между различными областями. Поэтому всегда будет существовать дихотомия между общей потребностью в окончательном знании и содержанием того, что уже известно. С самых ранних времен развития науки эта неотъемлемая дихотомия привела к попыткам гипотетически восполнить эти пробелы в отдельных научных теориях и между ними, чтобы сделать возможной общую систему понимания мира. Сами по себе эти попытки нельзя назвать научными, поскольку наука не идет дальше понятийной обработки фактов, которая оставляет пробелы; но они являются необходимым дополнением к наукам, поскольку те требуют обобщения своих теорий в единую систему представлений о мире. Именно тот же импульс, та же потребность в причинности, которая породила отдельные науки, приводит к этим гипотетически убедительным попыткам. Поэтому они неизбежно относятся к каждому разделу области знания. Областью этих гипотетических попыток решить общие задачи познания является метафизика. Метафизика, следовательно, не может претендовать на название науки. По своей природе она никогда не может стать таковой; она всегда должна оставаться гипотетической. Поэтому она никогда не может стремиться исправить результаты конкретных наук; корректором для них являются исключительно факты опыта. (Само собой разумеется, что каждое общее наблюдение дает возможность найти точки зрения, которые могут прояснить значение отдельных результатов, но это не относится к данному случаю. Более того, эта негативная коррекция несравненно более бессмысленна, чем позитивная коррекция фактами). Напротив, все специальные дисциплины являются прямым корректором метафизики, факты косвенным корректором. Допустимы только те дополнительные гипотезы, которые не противоречат научным теориям; из возможных гипотез наиболее вероятны те, которые наиболее приспособлены к только что достигнутому состоянию знания. Поэтому каждый прогресс науки является для метафизики шагом назад в том, что касается сферы ее применения, поскольку влечет за собой сокращение ее территории; с другой стороны, в том, что касается ее содержания, он является в то же время прогрессом, поскольку влечет за собой исправление ее гипотез.
Поскольку метафизика, таким образом, не порождается ни содержанием того, что известно, ни потребностью знать, то понятно, что на ее гипотезы влияют не только теории науки, но и потребности чувства и требования нашего морального поведения. Эти субъективные влияния всегда обратно пропорциональны влиянию фактов. К этой общей причине, однако, добавляется особая, состоящая в том, что импульсы к суммарному метафизическому выводу никогда не носят чисто теоретического характера, но в то же время обусловлены очень живыми моральными и эстетическими требованиями. Проблема, к которой в конечном счете ведет все наше мышление, это вопрос о положении человека в тотальности бытия. Для этого, прежде всего, нам нужен этот гипотетический вывод нашего знания. Но мы хотим осознать это положение человека, чтобы найти цель для нашего стремления. Мы должны стремиться не для того, чтобы стремиться, а для того, чтобы реализовать благо. Поэтому именно различные потребности разума, то есть нашей воли и чувства, придают метафизике характер фундаментального контраста концепций. Одного ее положения по отношению к наукам достаточно, чтобы объяснить самые общие противопоставления материализма, спиритуализма и абсолютизма, о которых говорилось выше. Только благодаря этому своеобразному положению по отношению к тому, что мы хотим и чувствуем, мы получаем достаточное основание. Если заменить метафизику на философию, то в часто обсуждаемом предложении Фихте: «Выбор философии зависит от того, что за человек», содержится меткая истина. Ибо Фихте никогда не сомневался, что этот выбор обусловлен в то же время общим направлением духовной жизни того или иного времени.
Однако даже эти соображения не исчерпывают особого положения метафизики по отношению к наукам. Ее отношение ко всем дисциплинам не является формально-гуманитарным, как к любой другой.
Поскольку разрыв между психическими и механическими процессами, который психофизика стремится заполнить неспешной эмпирической работой, составляет одну из ее главных проблем, то воздушные мостики, которые ее гипотезы наводят через этот разрыв, должны искать почву прежде всего в результатах этой науки, работа которой, кстати, лишь отчасти состоит из сенсорно-физиологических исследований; сравнительное обсуждение психического развития даже низкоорганизованных животных, а также особенно обсуждение условий первого чувственно воспринимаемого возникновения оного, также предлагают ей всеобъемлющие и большие задачи. Этика и эстетика являются также посредниками тех влияний, посредством которых наш разум определяет направление метафизических исследований. Наконец, она находится в совершенно особых отношениях с эпистемологией. Последняя, как мы видели, обсуждает субъективные фундаментальные понятия всех наук, то есть законы, регулирующие отношения познания к вещам; метафизика же стремится определить объективные фундаментальные понятия, то есть законы, регулирующие отношения всех процессов друг к другу, гипотетически дополняя и связывая в систематическое целое уже научно установленные. Если не принимать во внимание тот факт, что коррелятивная связь между одной наукой и гипотетическим дополнением всех наук в принципе невозможна, то для обозначения этого контраста можно сказать, что метафизика является объективным коррелятом эпистемологии.
Не будет лишним подчеркнуть, что эта теория метафизики говорит совсем не то же самое, что обычная теория, когда она возлагает на нее задачу рассмотрения «невидимых фундаментальных понятий», «наиболее общих принципов», «квинтэссенции результатов» всех других дисциплин. Не может быть мнения, которому представленное мнение было бы более противоположным. В каждой науке есть только те невидимые фундаментальные понятия, которые составляют ее субъективные основы. Однако они относятся не к метафизике, а частично к психологии, частично к логике и эпистемологии. Объективные же фундаментальные понятия, такие как понятия материи и силы в формальном естествознании, не являются невидимыми ни для одной дисциплины, но являются объектом непрерывной работы в каждой из них. Хотя эта работа редко выходит на первый план, она, тем не менее, присутствует в каждом отдельном продвижении, поскольку для ее познания также существует единственный метод индукции. По этой причине общий интерес отдельных исследователей лишь изредка может быть направлен на эти конечные вопросы их науки, например, только тогда, когда новая, особенно всеобъемлющая индукция изменяет весь запас знаний. Несомненно, однако, что в результате они очень часто полностью игнорируются в отдельных эмпирических работах; но это необходимое следствие их всеобщности. Их знания не меняются существенно от каждого отдельного открытия.