Человек становится уязвим, когда глубоко переживает. Поэтому, стараясь проявить деликатность друг к другу, мы маскируем то, что думаем и чувствуем на самом деле. И это нормально. Те, кто отвергает негласные договоренности, это, как говорил Сал Дано, и я с ним полностью согласен, уроды и исключения.
Бывают и групповые маски. В качестве примера групповой маски Сал приводил сериал Кена Бернса «Гражданская война» (1990), в котором речь идет о войне Севера и Юга. Бернс обильно цитирует в нем записи плантаторши Мэри Честнат, которая писала в своих дневниках: «Война вот-вот начнется, со всеми положенными военными действиями. Я смотрю на наших рабов, а они не смеются и не плачут. Это потому, что им все равно? Или они выжидают своего часа? Они нас боятся? Они нас ненавидят?» Рабы были вынуждены маскировать эмоции перед лицом своих хозяев, потому что было небезопасно раскрывать их сущность. В то время еще небезопасно.
Есть отличие между эмоциональным ядром человека в жизни и эмоциональным ядром персонажа, которое актер должен в себе сначала создать, а потом маскировать. В жизни мы можем маскировать наше эмоциональное ядро достаточно долго и на сто процентов. Так, что окружающие могут не догадываться о нем или вообще никогда не узнать. В искусстве актер совместно с драматургом должны давать зрителю намеки на то, какое именно эмоциональное ядро внутри персонажа. Тем самым «маска» у актера не может быть всегда стопроцентная. Если ядро у актера замаскировано на сто процентов оно невидимо для зрителя. Значит, этого ядра у него попросту нет. Если актер, играя роль, пережил такие сильные эмоции, что аж обоссался, а зритель этого не заметил, то его переживания не имели никакого значения.
В британских фильмах 1930-х годов можно увидеть замаскированные эмоции. Они экспериментировали с тем, чем сейчас пользуются лучшие актеры.
Ядро было замаскировано, и они верили в истинные последствия.
Американским актерам это казалось бесчувственным, но на самом деле британцы лидировали в развитии ядра и его маскировке. После Второй мировой войны намеки на истинное человеческое поведение появились в фильмах итальянских неореалистов и создателей фильмов синема-варите[2]. За небольшое время они стали новаторами. В течение того времени американские актеры адаптировались к этим изменениям.
Когда в конце 1920-х появились звуковые фильмы, пережитки прежних стилей актерской игры все еще продолжали существовать. Актерам потребовалось много времени, чтобы понять, что они могут сдерживать свою эмоциональность.
Несмотря на то, что вы скрываете свои чувства, они все равно будут видны.
По мере совершенствования техники уменьшалась необходимость переигрывать (поскольку микрофоны и камеры стали более чувствительными). Показательная игра стала смешной. Раньше актер не мог играть реалистично на сцене, потому что был риск остаться для зрителя неуслышанным и неувиденным. Они были вынуждены преувеличивать свои жесты, чтобы их поняли. Все это с появлением крупного плана быстро закончилось. Теперь актер понимал, что так лучше не играть.
Усилие, которое прилагают люди, чтобы скрыть то, что они реально чувствуют, Сал определил как процесс создания «маски». Возвращаясь к понятию «маски» стоит сказать, что чем более глубокие чувства испытывает человек, тем больше он склонен маскировать свою сущность. Причем маскировка не всегда обман. Обычно это подстройка под собеседника, проявление простой гуманности и цивилизованности.
Сценическое напряжение создается персонажами, которые слишком застенчивы, подавлены или слишком лживы, чтобы выразить то, что они действительно чувствуют. Маскируя ядро, актер создает нерв, а нерв является источником драмы.
«Напряжение равняется драме, а драма равняется напряжению».
Драма не заключается в демонстрации маски или ядра, она заключается в том, что персонаж пытается замаскировать ядро. Все мы чувствуем напряжение, которое возникает из-за того, что мы не высказываем все до конца. Замаскировать можно даже ложь. Но не нужно обвинять себя в обмане, поскольку для существования цивилизованного общества маскировка просто необходима.
Сал говорил: «Драматург должен не прояснять ядро персонажа с помощью его реплик, а поступать ровно наоборот: давать ему те реплики, которые показывают, как герой пьесы маскирует свои чувства». На первый взгляд сценарий может показаться неквалифицированному актеру скучным, потому что произносимый текст обычно является частью маски, а страсти, любовь и ненависть скрыты в подтексте. Хороший актер детектив. Он никогда не принимает реплики своего персонажа за чистую монету. Однажды в качестве упражнения Сал дал одному неопытному ученику разучить роль. Тот, прочитав сцену, оценил ее как скучную и попросил дать ту, что Сал показывал им на прошлой неделе. Какого было удивление ученика, когда он узнал, что это и есть та самая сцена. Произошло это потому, что перед глазами у него был только текст, и он не видел того, что было скрыто между строчек.
Когда Сал говорил о работе над маскировкой, по большей части он имел в виду самоконтроль. От него нередко можно было услышать: «Дух сегодняшнего дня делает вид, что больше нет никаких абсолютных ценностей[3]: нет преступлений, нет правых и виноватых, нет стыда. Нечего скрывать, нечего маскировать». И на вопрос «Вы думаете, что правильное и неправильное все еще существует?» он всегда отвечал: «Да. Если их нет, то в этой сцене играть нечего». В его понимании любая пьеса это пьеса о морали. Суть драмы невозможно понять, если не рассматривать ее сквозь призму глубокого понимания нравственности персонажей. Универсальные моральные проблемы появляются во всех великих сценариях те же подъемы духа и депрессии, те же молитвы и искушения, те же победы и неудачи, которые становятся фундаментом человеческого опыта. Если вы не понимаете морали, вы не сможете отличить хороших от плохих.
Когда у людей нет силы или желания изображать вежливость или обманывать, когда маска перестает быть жизнеспособной, они «пасуют». В любом языке есть множество идиом для описания этой ситуации: он ослабил вожжи, пустился во все тяжкие, слетел с тормозов. А люди, которые вам сочувствуют, советуют поступить наоборот: «Верни маску на место. Возьми себя в руки. Соберись, тряпка!» Актер должен помнить, что эмоциональный выплеск длится недолго, потому что требует много энергии и оставляет тебя у разбитого корыта с полной потерей контроля над происходящим. Актер, который постоянно педалирует эмоции и рвет на себе рубаху, выглядит нелепо, если только он не играет героя фарса или безумца.
«Любой ценой избегайте двойного выплеска эмоций. Это дилетантство бросать стул об стену и одновременно кричать. Либо кричи неподвижно, либо двигайся и молчи. Двойной удар всегда играет слабо».
В этом ключевое отличие театра от жизни. Сцена изображает реальность, а не копирует. Да, в жизни люди кричат и при этом бросаются стульями. Вспомните, например, как в действительности выглядит драка, ну, скажем, между лучшими друзьями, разругавшимися из-за девушки. В кино эта сцена будет драматичной и накаленной: каждый удар это удар по дружбе. Подобная ситуация драматична и в действительности, но, вместо красоты с эпическим налетом, в жизни будут смазанные удары, хаос, невнятная ругань, катания по полу и многочасовая очередь в травмпункт, которой на экране можно избежать.
Двойное подчеркивание возможно и при чтении реплик, и здесь его тоже следует сторониться. «Ну, типа». Это «ну, типа» разрушает момент, потому что вы вышли за его пределы. «Ну ты мне нравишься, вот. Ну ты сходишь со мной на свидание? Я для нас там, это, столик забронировал, вот». Думаю, вы догадались, какие слова здесь лишние. Прочитайте теперь эти предложения без них. Многие актеры, в основном неопытные, любят добавлять слова-паразиты. Простое и точное предложение всегда сильнее.