Отцом стал некий Рудольф носитель экзотического отчества Горациевич по фамилии Разумов. Он о рождении девочки просто не узнал своевременно. Не сообщила она ему о том, вытолкнув его из своего личного пространства, как происходит часто у женщин, кого закрутила в себя воронка житейской беды под названием «мужская измена», когда смирения нет, а активности хоть отбавляй. И стал симпатичный и во всех смыслах отличный парень по имени Рудольф Разумов ответственным за чужое предательство, стал виноватым за сиротство дочери, о рождении которой ему сообщили совсем уж посторонние люди, а сама Пелагея того не пожелала. Он девочку нашёл, но семья, ставшая ей родной, упросила его оставить всё так, как оно и случилось. Не рвать сердце ни себе, ни им, прикипевшим к малышке. И Рудольф Горациевич, а он к тому времени уже удостоился именоваться по имени-отчеству за свои заслуги в ГРОЗ, приказал себе о пятнистой от родинок кукушке забыть навсегда.
А родинками Пелагея была щедро помечена, одним лбом природа не ограничилась, на шее, на груди, на животе и на предплечье. Патология налицо, или как думали иные, это признак глубинной мутации. Она того знать не хотела, на здоровье не жаловалась, а энергии имелось в ней столько, что иной и позавидует.
Ей ли и рассуждать о праведности, да ещё с позиции превосходства, с юным и наивно-самонадеянным Рудольфом Вендом, не совершившим в своей жизни пока что ничего предосудительного. Распушилась -расчирикалась, кукушка пятнистая, как и обозвал её в сердцах другой Рудольф по фамилии Разумов, кому нанесла она столь незаслуженную и, хорошо, если неглубокую, ещё лучше пустяшную, а всё же рану. Ей его слова передали, вместе с наказом впредь уж не соваться в тёплую и душевную, поскольку родную по-настоящему, обитель доченьки. Теперь она для неё чужая девочка. Можешь и глянуть когда, со стороны, но клюв свой негодный не раскрывай о своём с ней родстве! Да и вообще, о нас тоже можешь забыть как о родственниках. Нет тебе нашего уважения, пусть и вершинная ты птица, и поёшь с мистическим переливом, с замахом на провидческие возможности, ты кукушка! И что за дурь такая сиротская делянка? Девочка растёт любимицей в дружной семье. Знать не знает, что её появление было актом мести некому космическому страннику Ростиславу, хотя он сей мести попросту и не заметил, о тебе забыл.
Она не поправила, что не забыл, а пребывал в затяжном беспамятстве от нахлынувшей любви-напасти к Карине Венд, приворожившей его, чистого простака, свалившегося на Землю со своих звёзд, незамутнённых земным коварством. А очнулся слишком поздно
Пелагея осталась на площадке одна, продолжая обращаться к ушедшему хорошо эрудированному, да плохо воспитанному юноше, потрясённая открывшейся её взору чародейской иллюзией, или чем это было? Милостивой улыбкой Творца своему маленькому чаду?
Ростислав, это же то самое место в Подмосковье, где мы впервые ты помнишь? Там потом построили тот печальный Центр, якобы исцеления обречённых людей, а мы с тобой всё сожалели о том, что под его строительство забрали огромный кусок живописнейшей территории. Я вижу тот самый лесной массив, берег реки и клён над потоком
Сон как продолжение абсурда реальности
Приснилась космическая чёрная дыра. Только чёрной она вовсе не выглядела, а бесцветной, кристаллической и в то же время текучей воронкой, утягивающей в себя привычные созвездия, как в слив раковины стремительным завихрением утягиваются вместе с водой случайные соринки. И вдруг всё загустело и встало без шанса сдвинуться куда-либо.
«Я нахожусь за горизонтом событий»? спросило просыпающееся сознание. Ксения уже ощущала себя лежащей в своей постели и закутанной в легковесное покрывало до самого носа. Возникло желание поиграть в сновидения, смоделировать какой-нибудь любопытный мир и побродить там, оттягивая момент окончательного пробуждения. Да не тут-то было! Перламутровая воронка встала как вкопанная.
Вот только где она встала колом? В ней самой, в её дремотной черепушке? Зависшее на грани пробуждения сознание с хлопьями оседающего в нём сна с его игрушечным представлением визуальным макетом «чёрной дыры», раскрашенной как в детском фильме о тайнах Вселенной, закручивалось и тонуло, утягиваемое в точку сжатия.
Может, то проявили себя информационные поля, океан бессознательного, лизнувший сверхплотной волной порог её сознания? И оно сотрясалось, сопротивлялось открывшейся вакуумной бездне, размыкающей его живую мембрану. А бездна явила вдруг дрожащий, покрывающийся инеем, облик матери. Она стояла на границе света и мрака, как замерзающий путник на чужом пороге, молящий о спасительном тепле. И кто-то, не проявленный и жуткий, таился за нею, тоже стремясь влезть из черноты в чужой освещённый дом. Отталкивая прочь наваждение, как ни пыталось оно обмануть фантомным родным лицом, напяленным на себя, Ксения барахталась в усилии проснуться окончательно. Что-то происходило с её собственным лицом. Оно твердело и застывало, как лицо приснившейся матери только что. Ксения хватала себя за лицо и ничего не ощущала.
Точкой опоры вдруг стало зеркало, появившееся внезапно. Ксения увидела поволоку от собственного дыхания на тускло отсвечивающей глади, не уловив момента трансформации отражающей поверхности в лесное озеро, как и бывает во сне. Нагая, она стояла по пояс в воде, окружённая плохо проявленным, но знакомым пейзажем. Природная глушь спутанными космами нависала над берегами. Озеро было небольшое по размеру, резко-холодное и, чувствовалось, глубокое местами. Несколько лет тому назад она действительно храбро искупалась в таком озере, не побоявшись лягушек, пиявок, зубастых щук, или кто там обитает в реликтовых водоёмах.
Тёмная и прозрачная одновременно, аметистовая гладь казалась одушевлённой, а может и не казалась, а была таковою. Она перетекала от фиолетовой волны к почти чёрной, и явно обследовала свою добычу на предмет её годности. Старый дух местного водяного залезал мягкими стылыми перстами туда, где не было его прав владения, немощная ласка вызывала дрожь на грани отвращения. Быстро-быстро, как делала наяву в тот воссозданный памятью день, Ксения поплыла прочь к берегу, брезгуя зацепить ногами противные колеблющиеся водоросли рядом с фарфоровыми кувшинками.
Снизу, из-под широких плоских листьев этих телесно-белых надводных красавиц, из глубокого омута в изгиб её спины целился стоячий вожделеющий взгляд. Молодая и возможная жертва убегала, унося свою горячую плоть, свою живую подвижную кровь, оставляя враждебный дух одного стынуть в его вековечном анабиозе. Равнодушное к её страхам, закрытое для человека в истинной своей водной сущности, озеро опять медленно застывало в зеркальную гладь. Оно светлело и подобно лунному камню адуляру мерцало призрачной иризацией белых озёрных лилий, чётко проявляя опрокинутое отражение хвойного старого бора, где и находилось озеро. Оно дряхлело, усыхало, съёживалось, отдавая свои прежние просторы суше. Высоченные сосны по его берегам были несопоставимыми малолетками в сравнении с его возрастом. Когда-то озеро имело внушительные размеры, а неизмеренное никем, непроглядное дно продолжало таить в себе угрозу слишком резвым смельчакам, пытающимся его переплыть. Ледяные ключи продолжали питать и поддерживать дикую угрюмую красоту.
В его центре-сердцевине как завиток далёкой Галактики голубело небо, вдоль берегов струилась чешуйчатая закопчённая бронза отражённых стволов сосен, а вместо лица самой Ксении, не подвластная законам дневной реальности озёрная гладь из сна отразила ту маску из старых запасников музея, в кракелюрах на красочном слое и застывшую в улыбке Будды. Ровный нос, идеальный овал, губы в блёстках. Смеясь, маска плакала, это изображали пошлые сердечки на щеках, имитирующие слёзы для внешнего зрителя. И стащить маску было невозможно. Она стала её кожей. Под ней не было её подлинного лица, оно стало каменным, как и всё вокруг неё воздух, солнечные лучи, её прошлые и её настоящие мгновения, а будущего не будет.