Шимон примолк.
Ну, чисто теоретически
Арье, возвысил голос Мордехай, Арье, скажи им. Если кто-то тонет еврей, нееврей, животное, кто угодно, ты обязан его спасти.
Я молча раскачивался, мысли мои блуждали, и вдруг осознал: я больше не могу скрывать от них то, о чем узнал в феврале.
Я уезжаю.
Шимон бросил на меня взгляд, досадуя, что я сбил его с мысли и помешал возразить.
Что?
Я уезжаю, повторил я и уперся ногами в асфальт, чтобы остановиться.
Шкоях[37], ты уже это сказал. Обливающийся потом Шимон вытер лоб тыльной стороной кисти. В библиотеку?
Я уезжаю из Бруклина.
Уезжаешь из Бруклина? эхом откликнулся Реувен.
Шимон нахмурился:
То есть как это уезжаешь из Бруклина?
Переезжаю, пояснил я. В другое место.
В город? Темные глаза Мордехая зажглись.
Почему довки[38] на Манхэттен? Шимон отлично знал Тору, но его привычка обращать любой вопрос в талмудический раздражала. Твой отец хочет, чтобы ты учился в тамошней ешиве?
Я вцепился в ржавеющий металл.
В какой ешиве?
В Верхнем Вест-Сайде. Для тех, кто несерьезно относится к Торе. И, помолчав, добавил: Ты несерьезно относишься к Торе.
Я позволил себе на миг отвлечься от разговора, представил школу, улицы, район и город вокруг меня, смешал шум машин, детей, животных, Гемары, смеха, плача, пения и молитв в один простой и неделимый звук, единственное звучание, чтобы можно было схватить его и раздавить в кулаке, превратить в тишину. Я выждал, сосчитал до пяти, а потом разжал кулак, чтобы звуки разделились и вновь зазвучали ясно.
Я переезжаю во Флориду.
Во Флориду? (Все трое вспыхнули от изумления.) А что во Флориде?
Шимон попытался остановиться и чуть не упал с качелей.
Во Флориде нет ешив.
Есть, конечно, возразил Реувен. У меня там кузен живет.
Там есть пляжи, тихо произнес Мордехай. Красивые пляжи.
Я никогда не был на пляже, признался Шимон. Мой отец говорит, пляжи не шайах[39].
Мой отец нашел там работу, с каменным лицом пояснил я.
У него же есть работа.
На меня вдруг навалилось отчаяние. Чтобы успокоиться, я представил себя героем Фицджеральда, замкнутым пылким неврастеником, чье благородство каким-то образом усугубляют невзгоды. Однако эта мысль утешила меня слабее, чем ожидалось.
Теперь у него новая.
И когда ты уезжаешь? Реувен задумчиво сморщился.
В августе.
Вау, бесстрастно произнес Шимон и театрально вздохнул. Некоторое время мы стояли в неловком молчании, только Шимон то и дело повторял: Вау. А в твоей новой школе будут девушки? наконец застенчиво спросил Шимон и переступил с ноги на ногу.
Я кивнул.
Шимон явно изумился. Реувен неуверенно улыбнулся, не понимая, как реагировать. Мордехай, самый опытный из нас (поговаривали, что он тайком встречается с дочерью рабби Моргана, который в седьмом классе вел у нас занятия, хотя я и не верил этим слухам), хлопнул меня по спине.
Везет тебе, Ари Иден. Он сощурил глаза. Большинство из нас никогда отсюда не выберется.
* * *
Мой последний месяц в Бруклине таял с ужасающей быстротой. Мы лихорадочно собирали вещи, складывали все, что имели, а имели мы очень немного в коробки и фургоны. Я в одиночку бродил по району. Кое-что из вещей бросил: старые баскетбольные кроссовки, заношенные до дыр, забытые письма с поздравлениями, выцветшие карточки с парашот[40], которые я выигрывал в школьные лотереи. В конце моих дней в Бруклине я стоял в голой комнате, таращился в зеркало, наблюдая, как исчезают семнадцать лет: мебели нет, комнаты опустели, все побелили. Впервые с тех пор, как родители сообщили о переезде, меня охватила тоска. Я грустил не из-за того, что мы уезжаем напротив, мне наконец-то подвернулась восхитительная возможность поменять унылую, лишенную событий жизнь на что-то новое. Меня печалило осознание того, что порой мы оказываемся в опустевших домах, чтобы понять: мы не оставили никакого следа.
В последний день в Бруклине мы с Шимоном укатили на велосипедах в парк Бруклин-Бридж, расположенный в считаных милях от нашего района. Ехали в основном молча, изредка останавливались попить и передохнуть. В парк приехали к вечеру, солнце садилось в воду, небо стало ярко-фиолетовым, в воздухе пахло летом.
Ну вот и приехали. Отчаянно потеющий Шимон вытерся полотенцем и повязал им голову. Можно тебя спросить?
Валяй.
Тебе не страшно?
Уезжать? По воде шла парусная яхта. Корпус легко покачивался на волнах. При виде качающейся яхты меня настиг невыразимый приступ морской болезни.
Нет. Я хочу начать все сначала.
Сколько мы с тобой знакомы?
С садика.
Шимон оставил попытки вытереть пот.
И я твой лучший друг?
Да, пожалуй, медленно ответил я.
Я вот что думал.
Что?
Он теребил пейсы.
Прощаться с сефер[41] легко.
О чем ты?
Когда мы заканчиваем сефер, читаем хадран алах. Мы вернемся к тебе, и ты вернешься к нам.
Или хороним свиток.
Да, согласился Шимон, если свиток испорчен.
То есть ты хочешь сказать, что к свитку Торы привязан больше, чем ко мне?
Нет, уклончиво ответил он. Я хочу сказать, что в случае с сефер мы знаем, что делать. Мы знаем, что снова увидим этот свиток.
А со мной
Он пожал плечами.
Я устремил пустой взгляд на реку, тускло серебрившуюся в сумерках.
Ясно.
Прощаться вроде как трудно, а вроде как и нет, не унимался он. Не знаю. Ты вроде и сам не очень грустишь?
Арье Иден, подумал я. Шиур рава Глика. Тора Тмима. Боро-Парк. Бруклин. Нью-Йорк. Соединенные Штаты. Олам ха-зе[42]. Вселенная.
Нет, признался я с очевидным отсутствием смущения.
Наверное, потому что ты обычно грустишь. Шимон вспыхнул. Меня охватило желание уйти, ускользнуть в сумерки и больше никогда с ним не встречаться.
Как думаешь, ты вернешься? наконец спросил он, нарушив молчание, змеей прокравшееся между нами. Потом я часто спрашивал себя, что он имел в виду. Бруклин? Нашу дружбу? Религиозность? И не понимал. Все это было связано, все означало одно и то же.
Нет, ответил я, вряд ли.
Мы посидели еще немного, глядя, как ночь опускается на мост, потом забрали велосипеды. Всю дорогу до дома мы ехали молча из уважения к всеобъемлющему молчанию. Свернули на свою улицу, помахали друг другу на прощанье и расстались.
С тех пор я видел Шимона всего один раз.
* * *
Флорида встретила зноем, обдавшим нас в тот самый миг, когда автоматические двери аэропорта раскрылись, выпустив нас наружу, в выхлопные газы, на солнце, жаркое, как лихорадка. За считаные минуты, что мы дожидались такси, я вспотел так, что одежда прилипла к телу. Как примерный бруклинский мальчик, я был в белой рубашке с длинными рукавами, заправленной в мешковатые черные брюки, белые нити цицит[43] плясали возле моих колен. Я чувствовал себя как Шимон и потел, потел.
До нашего района оказалось ехать недолго. Нам не терпелось увидеть новый дом, мать понукала таксиста он говорил на ломаном английском и пропускал повороты ехать быстрее. Последние несколько недель я только и слышал от нее, что Зайон-Хиллс великолепен: новенькие дома, в которых живут доктора, юристы, банкиры специалисты, как называла их мать, приметы ее жизни до отца. И все равно разинув рот глазел на особняки в несколько этажей, поле для гольфа, спортивные автомобили, небрежно припаркованные на мощеных подъездных дорожках.
Мать опустила окно и указала на какое-то здание:
А это старшая школа!
Тора Тмима занимала крохотный разваливающийся двухэтажный дом, асфальт перед ним растрескался, туалеты вечно засорялись, некрашеные стены доедала плесень, классных комнат было пять с половиной с половиной, потому что, если позволяла погода, шиуры у девятиклассников проходили на крыльце, смотревшем на парковку. Эта же гигантская школа разительно от нее отличалась. Высотой в добрые пять этажей, вокруг баскетбольные площадки, зеленые полноразмерные футбольные поля, глиняные теннисные корты.