Отвергая знание, ставшее для тебя отравой, обнаружив веру (в предназначение себя) сверхзнание о себе, ты прекращаешь верить (не веришь менее) в порядок вещей, не поминая его всуе забываешься (в целом).
Ты уже не ждешь мирных чудес, чтобы, наконец поверить. Ожидать можно ровно до самого околевания (смерти).
Даже если тебе привидется (истинно покажется) нечто, оно, как уже указывалось, не составит и, тем более, не прибавит веры (изначального зачатка сверхзнания о себе, а точнее просто себя).
Вера привносит в жизнь тебя истинные чудеса, и не в виде всех тех микросрезов смерти миражей, индуцированных истерикой (естественно или модифицированно) расширенного сознания.
Истинные чудеса действительно сверхъестественны.
Не то, чтобы они происходили по невидимой воле извне. Они те (сверхъестественны) в том смысле, что гиперреальны, те, что естественно необходимы и неизбежно осуществимы вследствие очевидной (проявленной) веры, или абсолютного знания (сверхзнания) того, что другого и не предвидится, так как на месте всякого мыслимого или узнаваемого (другого) присутствует вера.
А смысл веры в отмене околевания (мирской смерти) в преддверии прекращения истинного размыкания самого Адама в себе (смерти) с высвобождением других из петли смерти заодно.
* * * * * *
§ 5. Явка с повинной
Чтобы изменить мир в реальности, необходимо управлять миром в целом. Такова подспудная мотивация истинноготворца.
Из исторического опытадругоговыясняется, что мир временится независимо от «авторских» идей. Да и самавтор («писатель»)умирает, свидетельствуя о том, что не достиг личной цели изменить мир к лучшему, то естьпереписатьсмерть.
Есть, правда, исключение в образеСына Божьего, Автора Слова о чем свидетельствует этот факт?
Даже еслиИисуси вымышленныйдругой, и сам онесть часть собственногоСлова, это может означать, что он единственный не может не быть (существовать). Он обязаннепрерывно быть. Он единственный, который несет службу бытия. И Словокоторогоесть основание и потому причина прекращения экзистенции.
Скольобраз ЭЭГ (мозга) себяприсутствует в этом мире, стольне прекращаетсяизвещение (энцефалограмма) себя истинного, того, которого не может не быть (тут) в образеСлова(какуниверсального текста).
Первичное приобщение кСловусвязано с размыканиемсмертельных петель разума что иначе можно выразить как разворот к сворачиванию чудес извечно мирнойметафоричности: сновидности, отчуждения вообще, всякой зыбкой экзистентной двусмысленностив плане себяво Христе вближнемистинной реальности Отца.
Ты перелистываешь старый альманах и неожиданно зачитываешься одним вычурным рассказом с необычайно чутким описанием атмосферы всепобеждающей вечной жизни на примере ареала леса ранней весенней порой, по-человечески трогательным и внушающим чувство особого предвкушение пред неизбежным наступлением чего-то величественного
Второй рассказ тематический, представлен в дельном изложении конкретного случая из жизни замечательной гимназии и его обитателей с основательными комментариями от лица внимательного и знающего толк педагога, предлагающего нетривиальные методы разрешения трёхстороннего конфликта между подрастающими представителями фауны, сообществом «взрослых» и посредниками («педагогами»).
Каково же должно быть смущение тебя («читателя»), если в заключение ты не упустишь имя автора текста: например, «hitler». А под вторым: допустим, «chikatilo».
Как, вообще, тебе впредь относиться к подобным «текстам»?
Собравшись с духом, ты предполагаешь, что и «тексты», видимо, поняты не так, и, очевидно, (первый) «автор» поэт в душе, и в целом, хотя и не без сентиментальности, в доступном ему ключе чеканит «текстовым кодом» то, что, по его мнению, не передается отдельными словами или абзацами, а например, тональностью и вот, пожалуйста: вибрирующее томление в гностическом предчувствии перебивается трогательными, но только выигрывающими от собственной непредвзятости, тропами. И так, «проницательный» (компетентный) читатель узревает «душу» автора: атмосферу затишья и благости в предвкушении установления ада на земле.
Другой «автор», конечно же как ты не заметил (нет опыта!), на самом деле искусно развернул увесистую аллегорию, изъятую из собственного весьма болезненного «внутреннего» мира, в котором он в триединстве представляет себя, детишек и людей из мира взрослых («родителей»). Тут же, на месте, «искушённый» читатель способен «между строк» рассмотреть «истинные» (глубинные) причины конфликта и способы его разрешения, которые сам автор («писатель») впоследствии и применит на деле (в своей специальной «педагогической» практике).
Ты всегда, но все реже, возвращаешься к своей «любимой» книге.
К медиане твоей экзистенции собирается компактный «гарем» из возлюбленных (книг), в который все сложнее попасть случайной «наложнице». Конечно, тут правит старшая «жена», которой непринужденно прислуживают младшие по рангу.
Каждая происходит от своего «родителя» (автора) другого, «родившегося» в свою очередь от «родителей» его и, в конечном счете, от сонма собственных предков их согласно личной родословной. Факт особой «родословной» находит отображение в теле («пастише») и духе («стиле») наложницы.
Но со временем каким-то образом выясняется, что («любимая») книга не может иметь ничего общего с «автором» потому, как и любимая («женщина») не может быть люба тебе, так как это и не «женщина» вовсе, а со временем дряхлеющий (исполняющийся смыслами) «текст».
Причем ты уже усматриваешь не только отсутствие стиля, но и вообще носителя былой красоты в целом, то есть «женщины» как таковой. В формализованной («разгаданной») женщине ты практически «видишь» другого и («сексуально») влечешься к нему формально, уже настолько мало, насколько ты разоблачаешь («раздеваешь») любимый текст, исполняя его (текст как таковой) особым смыслом по аналогии с сексуальным влечением (в частности, к «женщине»): разгадывая женщину как таковую, а не сменяя ее на другую (во внешности и/или содержании), ты, аналогично, разоблачаешь текст как таковой (не меняя тип привлекательности стиль и/или содержание собственно текста). Так, данная аналогия относится как к любой типовой (существующей) «женщине», так и к любому «типовому» (наличному) тексту.
Присутствие «женщины», по-прежнему, вызывает желание, которое снимается «соитием» с ней, с любой той же типовой «женщиной»: предельная мера личной неполноты тебя в образе (животворящей метафоре) «женщины» требует компенсации неполноты посредством акта «слияния» с образом («проекцией») недостачи до целого (себя). В виде «компенсации» лишь судорога оргазма и иногда побочный эффект (осложнение) в образе «младенца» метафоры обновленного цикла «желания».
Текст же по-прежнему взывает к прочтению. Но в этом отсчете времени («парадигме») стоит относиться к «любимому» тексту беспристрастно: различие во «внешности», как, например, между мануалом, договором, научным трудом и развлекательным чтивом, не существенно несмотря на «внешность» сам текст как таковой универсален.
«Женщина» воспринимается, по сути, другим, не требуя бесконечного повтора ритуала инициации разрядки себя в целое, как и любой «текст», в конечном счете, не требует прочтения.
Чем становится «желанный» текст, разве не источником знаний?
Как в целом приходит знание, основное знание «(замысел») себя?
Как правило, посредством взвешивания возможностей, а вернее, исключения возможностей. Созерцания и чтения текстов.
Первый способ прямой (быстрый). Второй опосредованный (медленный). Причем созерцание в конечном счете необходимо и во втором случае. Созерцание (предельное понимание) суть структурирование «универсального» текста. Любой текст является частным «универсального» текста (множества), как и любая «женщина» включается уже в множество других. И «универсальный» текст может иметь любую форму и бесконечный (по запросу) объем, как, впрочем, и любая «женщина». Но всё же, каким образом приходит истинное знание?