А если я приеду домой, горло у меня совсем пересохло, голос царапал его, коряво вырываясь наружу, и расскажу своей семье, соседям и дальним родственникам про то, что тут происходит?
Что ж, Данко пожал плечами, я забыл добавить: ты будешь жить со мной.
Я закашлялся. Несмотря на то, что ситуация вдруг показалась мне абсурдной и смешной, мне сделалась страшно. Он отнимал единственное, что полностью принадлежало мне: свободу.
А ты всех «опасных» студентов с вечернего отделения приглашаешь пожить у себя, или это пока что я один такой особенный? наконец смог совладать с паникой мой голос.
Обычно этим занимаются другие, Данко вдруг сделался немного задумчивым и отстраненным, Обычно меня так не унижают.
Последние слова он произнес совсем тихо но я расслышал их лучше, чем все предыдущие. Что-то подсказало мне: это нужно запомнить.
И все-таки, я наконец принялся подниматься на ноги; они затекли и болезненно скрипели, но, поднявшись, я почувствовал себя человеком. Теперь моя фигура возвышалась над сидящим в кресле Данко, Как ты заставишь меня переехать к себе? Какими связями нужно обладать, чтобы заниматься таким противозаконным «бизнесом» в стенах государственного университета? Меня можно напугать, можно избить, можно заставить плакать, но как ты собрался делать из меня безвольного раба? Кто ты такой, чтобы отнимать у меня свободу? И с чего ты взял, что я тебе подчинюсь?
Хорошо, Данко даже не посмотрел на меня, тогда отчисляйся.
Лучше отчислиться, чем терпеть такое, я заметно повеселел: неужели все можно было решить так просто?
Знаешь, дам тебе добрый совет, вдруг оборвал мою облегченную улыбку Данко. Перестань надеяться. Надежда на лучшее самое глупое, что можно себе позволить.
«Похоже на цитаты для грустных подростков», подумал я.
Так вот, Данко продолжил, Если бы ты решил отчислиться год назад, может, у тебя бы получилось. Но сейчас уже слишком поздно. Никто тебя не выпустит из университета. Ни ректор, ни мы. Казимир, прости мое любопытство, но неужели тебе раньше не пришло в голову забрать документы? Зачем ты терпел?
И я замолчал потому что задумался, и мысли, в которые мне пришлось невольно погрузиться, заставили меня осознать слишком много печальных факторов своей глупой жизни. Зачем я терпел? В моей голове пронеслись сухие, выцветшие воспоминания: мой лихорадочный блеск глаз, перекошенное ужасом отражение в зеркале туалета на втором этаже двадцать шестого корпуса, дрожащая рука перебирает листы с заявлениями я хотел отчислиться, но что-то меня остановило. И я вдруг понял, что именно. Лицо старосты. Лицо моей однокурсницы: взгляд, горящий отчаянием, страхом остаться в одиночестве, один на один с теми, с кем бессмысленно бороться. Всякий раз, когда моя рука была готова схватить листок, чтобы начать писать заявление об отчислении, меня останавливала совесть и глупое нежелание оставлять своих друзей одних, сочувствие, стыд ведь получается, я сбегал, проявляя свою трусливую натуру, как бросивший нас посреди занятия преподаватель. Я терпел три года, потому что не умел думать о себе. В этот момент я подумал, что эгоизм в разумной мере нельзя назвать плохим качеством. Естественным, закономерным, необходимым да, но не плохим. Теперь я сам остался один; до одиночества меня довела чрезмерная забота о тех людях, которым на самом деле не было до меня никакого дела.
Было много причин терпеть, наконец сухо ответил я, не поднимая взгляда на Данко, и мы не друзья, чтобы я тебе все рассказывал.
Данко негромко хмыкнул мне показалось, в этом выразилась доля одобрения с его стороны.
Твои родители уже в курсе, что чудесным образом тебе вдруг выделили место, он сделал драматичную паузу, в общежитии университета. Так что у них не возникнет никаких подозрений, что их сын вдруг пропал на полгода. Сам знаешь, как сложно там пользоваться интернетом.
Это полная несуразица, я нервным движением поправил криво сидящие на переносице очки, Тебе самому не смешно все это говорить?
Да нет, Данко взял в ладонь какие-то документы и повертел ими в воздухе, показывая мне, видишь эти бумажки? Все они уже подписаны ректором, деканом, заверены в отделе вопросов предоставления жилых помещений для студентов. Живешь далеко, прописан ты вообще не в Москве, так что по официальным бумагам ты практически переехал. И сторона университета, и сторона общежития все куплены.
Так вот, что способно забрать у человека волю, я невесело рассмеялся, коррупция.
Пожалуй, что так, серьезно кивнул Данко; теплые лучи светильника, казалось, пронзили его бледное лицо насквозь. Он поднял на меня взгляд и я понял, что этот отчаянный смех надолго застрянет у меня в горле.
***
Случилось так, как предсказывал Данко: у моих родителей не возникло никаких подозрений и лишних вопросов. Собирал чемоданы я в спешке над душой у меня стоял он сам и следил за тем, чтобы я не брал что-то лишнее; иногда он скользил своим ленивым, раздраженным ярким светом некачественных лампочек взглядом по бардаку в моей комнате, и лицо его кривилось.
Мы так рады за тебя, теперь не будешь мучиться с дорогой, сказала мне мама, провожая до машины Данко; он строил из себя саму любезность, мол, решил подвезти до общаги, Пожалуйста, пиши нам по возможности.
Ладно, мам, я попытался улыбнуться, Я буду писать, не переживай. Все будет хорошо.
«Все будет хорошо», сказал я сам себе, когда в окно уносящейся вперед машины забил мелькающий свет искривленных движением фонарей. «Все будет хорошо», моргали в ответ фары проезжающих мимо легковушек.
Данко жил в паре кварталов от главного корпуса нашего университета. Это был желто-коричневый дом со старомодным высоченным подъездом; мы поднялись на скрипучем лифте на последний этаж пятый. Он долго возился с замком, дверь немного заедала; Данко, видимо, был невероятно уставшим, потому что движения его были заторможенными, и ключ пару раз звонко упал ему под ноги, на светлое бетонное покрытие. Я толком не успел рассмотреть квартиру: было темно, взглядом я смог ухватиться только за лепнину на потолке и старомодную люстру похожую на ту, что висела в кабинете. В коридоре стоял приятный запах каких-то растений; позже я узнал, что вся квартира была в них, большие и маленькие горшки стояли в прихожей, на кухне, даже в ванной, все подоконники были заставлены кактусами и суккулентами, а с вершины дубовых шкафов свисали колтунами декоративные лианы. Мне была выделена небольшая, но уютная комната: в ней пахло книгами, на прикроватной тумбочке стоял какой-то помпезный цветок с широкими желто-зелеными листьями, старенький торшер из последних сил освещал белое постельное белье и маленький шкафчик с вешалками. К собственному удивлению, я быстро заснул. Наверное, я бы шокирован. Толком не могу описать состояние, в которое я погрузился на ближайшую неделю: я практически не позволял себе углубляться в рефлексию, мои мысли ничего не занимало, они сделались пустыми и безликими, и сам я стал таким же автоматически вставал по утрам, двигался, говорил, но все время ждал, что скоро проснусь, и моя жизнь наконец вернется в прежнее русло. Учеба сменялась выполнением домашних заданий; не привыкший к новому дневному обучению, я уставал так сильно, что иногда засыпал прямо над письменным столом, пуская слюни на старые учебники. Данко меня практически не беспокоил только иногда отчитывал: «Ты должен использовать именно это полотенце, чтобы вытирать руки, а не это», «Пожалуйста, носи носки или тапки, когда ходишь по дому», «Мой за собой посуду, я больше не буду тебе напоминать об этом», «Не надо лазить в моей аптечке без разрешения».