В рассказ вмешалась Екатерина Владимировна. Пётр Матвеевич, уж прекращал бы ты сочинять, окаянный. В прошлый раз ты говорил, что пирата звали просто Дагон, а теперь приплёл ещё какого-то Умбра. Это же я несколько дней назад, книгу в слух читала, про мифы древней Греции, а ты услышал. Вот откуда ты это слово взял, а теперь выдумываешь.
Пётр ничего не ответил, и только оглядев весь стол, заметил, что Александр Тимофеев, куда-то делся. А где инженер?
Екатерина Владимировна, у которой на остаток дня были тоже дела поинтересней, резко обрубила. Я попросила его собаку привязать, разлаялся он что-то. Досказывай уже свою историю, и ложись спать, ведь опять завтра помирать будешь!
Немного раздражённо взглянув на супругу, Пётр уже было обиделся, но тут за стол вернулся Тимофеев и, извинившись, снова приготовился внимательно слушать морские небылицы. Сомову это было очень приятно, и, забыв про укол от супруги, он продолжил. Гонялись мы за этим Леопольдом целый год, всей эскадрой его ловили. И в Ирбенском проливе, и у мыса Гангут, но, сколько он, подлец от нас не скрывался, а всё одно попался, и где бы вы думали?
Сомов намеренно вставлял в свой рассказ названия мысов и проливов, полагая, что поражает всех своими знаниями. Выдержав небольшую паузу, он многозначительно произнёс. У острова Гренгам! К шведам податься душегуб хотел, наверное, но от нас не уйдёшь.
И вот стоит наш «Александр Благословенный», а против него Леопольд этот, чёрт бы его побрал, чёрный. Нервы на пределе, пушки наготове, а на море штиль абсолютный, плохая примета, перед боем. А к нам на судно, неделей ранее сам вице адмирал, Брильд Николай Леонардович, прибыл, чтобы лично у последнего пирата шпагу принять, в случае добровольной сдачи. Легендарный Брильд, герой Севастополя и Карса, кавалер Георгия второй степени, и близкий друг генерал-губернатора Санкт-Петербурга. Хоть и страшно нам было с таким матёрым разбойником, как Вальдман тягаться, а только в грязь лицом перед адмиралом мы ударить тоже никак не могли. Оба корабля словно замерли. И с места не тронутся и бой не начинают, ждут чего-то, а чего только богу одному известно. День ждём, два ждём, и вот наступает восемнадцатое июля, и аккурат в семь утра, поднимается на «Чёрном Леопольде» белый флаг. Наш вперёд смотрящий сначала даже глазам своим не поверил, а потом как заорёт. Белый флаг, сдаются, белый флаг. Дал команде его Высокопревосходительство приказ подходить вплотную, а сам в шлюпку с абордажным десантом сел и отправился шпагу у пирата принимать. Сам он значит, заместитель его, шкипер, пара мичманов, и нас, матросов, десятка полтора. Попал и я в эту компанию, здоровый я был, крепкий.
Как ступили мы, значит, на палубу корабля этого проклятого, так я сразу понял, не так здесь что-то. Лица у всех пиратов злые, одичавшие, не дать не взять, зверьё бешенное. А капитан ихний, вылитый дьявол морской. Высоченный, кривой какой-то, шрам на щеке, а на плече кот у него чёрный сидит, здоровенный, как собака. Подумал я тогда, зачем таким сдаваться, всё одно повесить их всех, по морскому регламенту, полагается. Смотрю, и товарищи мои тоже по сторонам озираются, а ушкуйники уже и обступили нас и вроде как за саблями тянуться. Вице адмирал тогда говорит, этому Вальдману. Вашу шпагу сударь! А сам-то уж тоже недоброе почувствовал. Поверить мы все тогда не могли, что пираты настолько честью и совестью поступились, что даже закон белого флага соблюдать отказываются, ловушку для нас приготовили, чтобы жизни свои подороже продать.
Сомов, который не отличался изысканным красноречием и богатой диалектикой, тем не менее, рассказывал довольно увлекательно. Если бы эта история не излагалась в семье из года в год, и не надоела большинству слушателей, можно было бы подумать, что Пётр Матвеевич исключительно образованный человек.
Но, к сожалению, в повседневной жизни это было не так. Писал и читал Сомов, через пень колоду, а свою историю рассказывал интересно, только от того что за все эти годы выучил её буквально наизусть, многократно репетировал, и подобрал в ней почти что каждое предложение.
Вальдман оглядел всех нас с дьявольским прищуром и оскалился, как загнанный волк. В глубине души мы всё ещё надеялись, что ушкуйники сейчас сдадутся, но мичман Гришка Медников, царствие ему небесное, сообразив, что сейчас произойдёт, рванул из-за пазухи сигнальную ракету. Один из пиратов бросился на Гришку и ударил его прямо в грудь стилетом, но к счастью для нас опоздал на пол секунды. Гришка, светлая ему память, рухнул замертво, но и сигнальная ракета уже взмыла в воздух. Тревога! Тревога, заорали с нашего судна, и абордажные крючья вонзились в борт пиратского корабля. Воздух сотрясли оружейные и пистолетные выстрелы, к нам спешили на помощь, но пока мы оставались одни против всей команды пиратов.
Матросы, особенно те, которые из морского десанта, весьма искусны в штыковой схватке, но, когда на тебя сразу прёт пять, шесть человек, у любого, даже самого умелого моряка, практически нет шансов. Шкипер и капитан, конечно, сразу заслонили собой его высокопревосходительство, а мы, простые служаки, схватились с душегубами. Один из наших даже успел выстрелить, пока вся куча не навалилась. Помню, дал я одному прикладом, второму штыком, да только много их. Я отступаю, винтовкой отмахиваюсь, а помощи всё нет и нет. Две минуты прошло или все десять, трудно сказать, а только удалось мне краем глаза засечь, что его превосходительство один остался. Шкипер наш и капитал, все буквально окровавленные, ничком лежат, места живого нет, а адмирала к мачтам прижали. Наверное, и его бы изрубили всего, да только Вальдман сам хотел с ним поквитаться. Как мне удалось тогда к грот-мачте пробиться, ума не приложу, да только подоспел я в самое время. У высокопревосходительства рука была ранена, не мог он саблю свою поднять, чтобы защищаться, а Вальдман замахнулся на него палашом пиратским, ещё миг и рубанул бы. Что тогда в душе моей творилось, уму непостижимо. Вот он, думаю, самый важный миг в моей жизни. Ворвался я между его высокопревосходительством и Вальдманом и как садану пирата штыком прямо в живот, а он меня в ту же секунду рукоятью, в лоб, наотмашь. Болтануло меня тогда, но на ногах устоял всё-таки. Кровища хлещет, все орут, стреляют, глаза то ли пеленой, то ли дымом заволокло, одним словом, ужас какой-то творится, ад кромешный.
Посмотрел я на палубу, вижу, Вальдман мёртвый валяется, достал я его всё-таки, а котяра его, который всё это время на плече у него сидел, как бросится на меня, да в морду вцепился. Отродясь не верил я в нечистую силу, да тут и меня до печёнок, от ужаса тряхануло, просто не котяра, а чёрт какой-то. Чёрный как уголь, а глаза жёлтые, прямо насквозь дырявят. Шипит словно змея, мерзость блохастая, мрак, просто мрак!
Сомов завис в размышлениях и, умолкнув начал наливать себе очередной стакан водки. Маленькая Дуняша, в нетерпении стукнула кулачком по столу. Папа, что было дальше. Чуть не плача пропищала она.
Дурак старый. Вмешалась Екатерина Владимировна. Опять ребёнка запугал, полночи теперь не уснёт из-за историй твоих.
Пётр Матвеевич, который с большим трепетом относился к дочери, даже ненадолго протрезвел, отставил стакан и присел ближе к Дуняше. Что ты солнышко, всё хорошо закончилось. Вот же я он, перед тобой сижу, значит, выпутался, живой остался, победил всех.
А его высокопревосходительство? Уже всхлипывая, спросила Дуняша.
И он тоже уцелел. Ранен был в плечо, а в остальном всё хорошо.
А котяра страшный? Не унимался ребёнок.
Отодрал я его от себя, и за борт швырнул, сволочь такую.