В свои пятьдесят лет Лаван был уже одутловат, и вместо крепкого молодого тела появилась полнота. В глазах таилось подозрение, а узкое лицо с неопрятной бородой выражало недоверчивость. Было бы весьма неразумно вкладывать в такую недостойную оболочку благожелательность и прочие добрые качества, и природа снабдила его душою, вполне соответствующей его внешности, то есть низкой и алчной.
Он поднялся навстречу дочери и с умилением посмотрел на это чудо. Невольная улыбка озарила его лицо, а руки приготовились обнять любимицу. Рахель, бросившись к отцу, радостно затараторила:
Отец, пойдем скорей. Я привела к тебе Иакова. Его прислала твоя сестра Ревека и наказала просить у тебя в жены дочь, пойдём же, отец, он ждет, схватила за руку и потянула отца.
О, боги, наконец-то вы услышали меня, Лаван не мог сдержать охватившего возбуждения. Волшебным образом разом были решены все проблемы. Он давно присматривал мужа для дочери, не желая породниться с вавилонянами и ассирийцами. Лучше он отдаст ненаглядную Рахель Иакову. Да и подарки от сестры не будут лишними. Он еще помнил богатый караван, который привел Элиэзер, раб отца Иакова, когда сватал его сестру. не так быстро, красавица моя, я не поспеваю за тобой.
Они выбежали из дома, и Лаван с недоумением оглядел двор.
Где же он? Лаван оглядывал двор, но не видел ничего кроме привычной уже картины вечерней суеты.
Отец! Да вот же он, перед тобой, Рахель даже подпрыгивала от возбуждения, указывая на стоящего в стороне и чего-то ожидающего мужчину. Тот был похож на обычного странника в помятой запыленной одежде, что часто проходили по караванному пути мимо дома. Только статная фигура, высоко поднятая голова и независимый взгляд свидетельствовали о том, что перед Лаваном не просто еще один путник, коих немало насмотрелся он на своем веку, а независимый, знающий себе цену гражданин.
Этот чужеземец и есть сын моей сестры? Дочка, как же ты могла поверить ему? Чем он так тебя околдовал?
Рахель пыталась что-то объяснить отцу, но тот уже не слушал. Он даже не подошел к Иакову, а это был он, а просто подозвал его к себе.
Кто ты? Рахель сказала, что ты сын моей сестры. Только невообразимые обстоятельства могли вынудить ее прислать ко мне сына в таком состоянии. Жива ли она, здорова?
Иаков с достоинством приблизился и, показывая поблескивающий на пальце перстень, произнес:
Я Иаков, сын Исаака и Ревеки, прибыл к тебе по желанию матери, с наказом просить у тебя руки твоей дочери. Она послала со мной богатые дары, но несчастья в дороге превратили меня в изнуренного путника, просящего приюта.
Действительно, это кольцо Ревеки, но как я могу знать, что это она дала его тебе?
Я много расскажу тебе, уважаемый Лаван, чего не может знать никто из посторонних, что убедит тебя в правдивости моих слов.
Хорошо, приведи себя в порядок и приходи в дом. Там расскажешь свою историю, все, что смог выдавить из себя Лаван. Он сразу сгорбился, но гнев заполыхал в его глазах, ладони сжались в кулаки, а заигравшие на щеках желваки свидетельствовали о крайней степени раздражения. Все планы, вспыхнувшие в его мозгу за это короткое время, рухнули, иди, мне нужно подумать, и он отвернулся, собираясь уходить.
О, господин мой! Отец мой! эта громкая мольба разрезала тишину, воцарившуюся вдруг во дворе дома. Все почувствовали возникшую после разговора Лавана с Иаковом напряженность, она повисла в воздухе и заставила всех притихнуть. Лаван обернулся, он не сразу понял откуда донесся этот зов. Взгляд его наткнулся на коленопреклоненную фигуру, замотанную в старое платье, рваный платок сбился на шею, руки пытались дотянуться до его ног, покрасневшие глаза просили о милости.
Опять ты. Ты, которая приносишь в семью только несчастья. Опять
ты посмела явиться ко мне, увиденное не успокоило гнев, а лишь привело его в еще большую ярость. Давившее раздражение от несбывшихся ожиданий наконец нашло себе выход.
О, господин мой! Умоляю, выслушай! Ведь я дочь твоя, Лия твердо решила не отступать, пусть глаза мои не могут смотреть на мир, пусть не могу работать, как все, но даже самой ничтожной рабыне ты оказываешь больше снисхождения. Отец мой, отдай меня пришельцу. Пусть он просто прохожий, отдай меня в жены ему. Я рожу сына и этого мне будет довольно. У тебя будет внук без примеси чужой крови, а у меня родное существо, которого можно любить, о котором можно заботиться. А если Иаков действительно сын твоей сестры, то ведь разрешено богами иметь нескольких жен. Рахель еще молода и не может иметь ребенка, я успею родить и уйти. Отдай меня, господин мой!
Ты кого хочешь родить! взорвался Лаван. Такого же ущербного, как сама? Из-за тебя боги наказали меня, ты проклятье семьи. Глядя на тебя, мать не может забеременеть и принести мне сыновей. Что ты возомнила о себе? Уходи вон, он все больше распалялся, в дальнем загоне для стрижки овец есть навес, шатер, не помню, сама разберешься, пусть тебе соберут еду и немедленно убирайся туда. Посиди на лепешках и воде, может одумаешься. Да не смей появляться, пока я не позволю тебе вернуться.
Лаван выплескивал свою ярость, свое горькое разочарование о несбывшихся мечтах, все, что накопилось за долгие годы молитв и ожидания сыновей. Он не мог, да и не хотел себя сдерживать. Вздрагивая от злости, он отвернулся и, не глядя на коленопреклоненную, сжавшуюся фигуру, направился в дом.
Лия умолкла, надежды больше не было, она умерла.
Адина, жена Лавана, смотрела на дочь из дальнего угла двора и тоже плакала. Тихая и покорная, она молила богов о сыне, ходила в храм к жрецам лекарям, выполняла все их наказы и принимала все снадобья, что получала от них. Все было напрасно, боги покинули ее, чрево ее было пусто. Чтобы угодить мужу, она с покорностью принимала и упреки, и его ночные прихоти. Не было уже радости, даже Рахель отдалилась от нее. Адина собрала корзинку с едой, какие-то овощи, кувшинчик с маслом, нож, припрятанный от мужа, бурдюк с водой, все, что удалось в спешке собрать изгнаннице. Прижала к себе, поцеловала, попыталась утешить. Две отвергнутые души прощались, не чувствуя в себе сил сопротивляться.
Потерпи, дочка. Гнев остынет, и ты вернешься. Боги услышат нас, придет время, когда ты станешь хозяйкой и докажешь всем, что ты у меня самая лучшая. Потерпи, родная. Сказала и заплакала вместе с Лией.
Совсем смеркалось, когда Лия вышла со двора. Сумерки уже сгустились, луна еще не засияла на небосводе, и только первая звезда взирала, как одинокая сгорбленная фигура бредет по пыльной дороге. Внезапный толчок едва не сбил Лию с ног. Рослый сын местного богатея, Джераб, проходивший мимо, с издевательской усмешкой уронил: «Что, оборванка, не учили тебя уступать дорогу. Слава богам, выгнали тебя, теперь дышать легче станет».
Девушка посторонилась. Она уже не воспринимала насмешек. Лия сдалась, она уже не хотела жизни, полной унижений и оскорблений. Так и брела она к отдаленному загону, никому не нужная, обруганная и оскорбленная.
Полная луна проглянула из-за облака и осветила черно-белую фантастическую картину, на ровном полотне пастбища резко проявились два силуэта: девушка и неестественно четкий контур высокого куста на взгорке. Он неодолимо манил, притягивал, и Лия, аккуратно сложив вещи у края тропы, последовала этому безмолвному зову. Теперь, когда эти силуэты окончательно слились, лишь безмолвная луна бесстрастно взирала на развернувшуюся сцену.
Девушка протянула руки серебряному диску, заливающему всю окрестность смертельно ярким светом:
«О, героическая Иштар, совершенная из богинь,
Светоч небес и земли, сияние земель,