В смысле? спросил я.
Хотела сказать: не потащишься в Россию мстить за своего друга.
Я не думал о мести.
Точно? А мне показалось по выражению твоего лица, что ты вознамерился
Это не так, любимая.
Вот и хорошо, и не надо, милый, думать о наказании этих негодяев. Филиппа Никитича не вернёшь, а себя погубить в два счёта можно. Окажешься опять в «Полярном медведе», теперь на пожизненный; второй раз оттуда не сбежишь. Помни: ты во всероссийском розыске и тебя запросто могут схватить хоть в Ольмаполе, хоть где в любом месте!
Мне и правда в голову не приходило почти что если только краешком мысли мстить за Татаринова. Кто там в роли каинов выступал и за что его убивали поди разберись в большом городе с его множественными преступными группировками. Всей жизни на это не хватило бы.
И вообще в благополучном комфортабельном Торонто, за просторами океана и тысячекилометровыми сушами, провинциальный Ольмаполь казался уже чуждым, далёким социумом с преобладанием грубых варварских нравов. В определённой степени как бы воображаемым, иллюзорным объектом мироздания. И какие-либо предположительные действия в нём по поиску убийц тоже выглядели иллюзорными, не имеющими отношения к реальной жизни.
Да и времени сколько прошло после убийства! Все следы давно затерялись, и в одиночку их не сыскать. Даже если бы кто взялся помогать, всё равно ничего не вышло бы, пожалуй.
Мысли занимало другое. У меня оставалось обязательство перед Филиппом Никитичем. Обычно оно таилось где-то в глубинах сознания, и в повседневности я почти не вспоминал о нём, но звонок Болумеева вывел его на первый план.
Видимо, Филипп Никитич предчувствовал скорый уход из этого мира и потому решил привести свои дела в порядок. Такое происходит даже с людьми, вознамерившимися совершить суицид: они отдают долги, прибираются в жилище, надевают чистую одежду; я знал несколько подобных случаев.
Незадолго до моего бегства за границу, о котором я ещё ни сном ни духом не ведал, он позвонил мне и попросил заглянуть к нему.
Я приехал минут через сорок. Татаринов, как обычно, принял меня в своём кабинете на втором этаже здания ресторана «Магнолия». Он сделал распоряжение, и нам принесли по чашечке кофе.
Валентин, я тебя хорошо знаю, сказал Филипп Никитич по окончании кофепития. Как-никак шесть лет в «Полярном медведе» вместе чалились. И здесь, на воле, я не раз убеждался, что трудно найти человека надёжней и честнее тебя. И обязательнее. А потому прошу принять вот это и сохранить у себя. Если со мной случится что-то, вскроешь и ознакомишься с его содержанием.
И он положил на стол и подвинул ко мне тонкий целлофановый пакет заклеенный, размерами с лист обычной писчей бумаги, сложенной вдвое.
Что это?
Последняя моя воля. Прошу исполнить. Обещаешь?
Можешь не сомневаться, Филипп Никитич, всё сделаю в аккурат. Но зачем
Ни за чем! Как у тебя дела?
Всё в порядке.
Тогда адью, не смею больше задерживать, иди.
Не придумав ничего лучшего, я решил закопать документ в земляном полу лесного схрона возле деревни Салымовки, расположенной в сорока километрах от Ольмаполя, где мы вместе с Петром Вешиным некоторое время жили после нашего совместного бегства из режимной колонии «Полярный медведь».
В деревне на пятьдесят шесть дворов к тому времени оставались только трое жителей: Дарья Михайловна Самойлова, тётушка Петра, которая нас приютила, и престарелые Иван Кузьмич, в былые годы колхозный бригадир, и баба Настя.
Предварительно я поместил пакет в стеклянную литровую банку с плотной водонепроницаемой капроновой крышкой, выкопал ямку в углу схрона и положил в неё. Затем тщательно разровнял и притоптал тайное место.
Однако, повторюсь, вскоре мне пришлось бежать из страны, и вот оказалось, что Филипп Никитич через несколько недель после этого ушёл из жизни.
Да, уже больше двух лет прошло почти два с половиной! а слово, данное ему, выходит, я так и не сдержал, что мучило сильнее всего и не отпускало.
Вспомнилось, как я, спрятав пакет, выходил из леса, а навстречу мне попался седой старик лет восьмидесяти с небольшим. В руках он держал пустое лукошко.
Здравствуй, мил человек! сказал старик.
Здравствуйте, дедушка! ответил я.
Что, клад ходил закапывать?
Почему вы подумали о кладе?
Так, смотрю, человек с лопатой идёт из лесу. Что ещё он мог там делать, как не закапывать чего-нибудь!
Нет, дедушка, заблуждаетесь, никакого клада нет.
И сказал, с улыбкой глядя на него и думая, как легко обмануть того или иного человека:
Хотел ёлочку подобрать, чтобы посадить у себя на даче. И уже выбрал метровой высоты, первый копок лопатой сделал. Но что-то пожалел её; что, подумалось, будет она там у меня одна! А здесь она с подружками.
Ёлочку, говоришь. Ну-ну.
А вы кто будете? спросил я, хотя догадывался, с кем разговариваю.
Я Иван Кузьмич из Салымовки, бывший колхозный бригадир. Вон она, деревня, за теми соснами. Когда-то больше двухсот сорока человек проживали в ней, а теперь трое нас остались: Дашка, бывшая птичница, Настюха, бывшая лучшая звеньевая полеводчица, да я, грешный. Все мы теперь уже бывшие.
Куда же подевались эти двести с лишним?
Да кто куда: старичьё на кладбище переместилось, а большинство разъехались, в тот же Ольмаполь, к примеру.
А вы?
А я здесь доживаю. Некуда мне подаваться и незачем.
Не скучно?
Нисколько. Это моя сторона. Я в этих местах родился и прожил всю жизнь. Мне здесь хорошо и дышится, и думается.
Думается о чём?
Обо всём. О прошедших годах, о делах своих сделанных и несделанных, о друзьях-товарищах, переселившихся в мир иной. О детях непутёвых, забывших родимый край.
Ладно, пойду. Всего доброго, дедушка!
Прощай, мил человек.
Машина моя стояла перед домом Дарьи Михайловны, и, перед тем как уехать, я заглянул к ней. И сказал о встрече со стариком.
Смотри-ка, в лес ещё ходит, Абрек, промолвила она, едва заметно улыбаясь.
Из предыдущих её рассказов я знал, что Абрек это прозвище Ивана Кузьмича, данное ему за неуёмный вольный характер. Во всё время проживания в Салымовке после бегства из режимного лагеря я ни разу не сталкивался с ним, потому как мы с Петром избегали встреч с людьми и обходили их далеко стороной. Но видел иногда его копошащуюся фигуру на другом конце улице, а он меня нет по причине ухудшившегося зрения.
По словам Дарьи Михайловны, в молодости этот Абрек был красавчиком и известным на всю округу любителем погулять, и что у него родились двое сыновей от своей жены и ещё пятеро от разных молодаек и девиц как в Салымовке, так и в соседних сёлах. И все они были Абреки: Николай Абрек, Яков Абрек и так далее. Все семеро давно разъехались по сторонам.
Навещают отца? спросил у неё.
Нет, ответила она. За последние лет десять ни разу не видела, чтобы приезжали. И он не говорил. Да и что им тут делать среди избяных развалин! Только прошлое вспоминать и настроение портить себе.
Однако, лихой поначалу, к средним годам Кузьмич остепенился, прекратил разгул и дорос до бригадирства в местном колхозе имени Ленина.
По истечении ещё нескольких месяцев, прикинув так и эдак, я решил, что надо ехать в Ольмаполь. Чтобы исполнить обещание, данное Татаринову. И сказал об этом своей дорогой Наталье Павловне.
У нас состоялся трудный разговор. Она настаивала, чтобы я забыл о поездке и оставался в Торонто.
Подумай сам, Измайлов! говорила Наташа; после переезда в Канаду иногда она называла меня по фамилии для контраста с повседневными нежностями и ласковыми словами. Мы только начали жить по-человечески и совершенно в безопасности. У нас семья, дети, дом полная чаша. По достатку мы во всех отношениях соответствуем уровню среднего класса канадского общества одному из самых высоких в мире, и в разумных пределах можем всё себе позволить. Я хорошо зарабатываю продажей своих картин. Тебе не меньший доход приносит пение в ресторане «Калина красная».