Шаша с легким сердцем занимала материнскую, когда сюда приезжала, но, покидая дачу даже на день-два, забирала всё, что привозила с собой, книги, белье, косметику, потом мыла полы, оконные рамы, ванную, чтобы не оставлять никаких следов. В этой комнате Шаша спала в ночной рубашке до пят, а не голой, как обычно, а еще никогда не занималась здесь сексом и Дидиму пришлось с этим смириться. «А отпечатки своих пальцев ты тоже стираешь?» спрашивал он. Шаша игнорировала его иронию. В этой безликой комнате она не принадлежала Дидиму.
Так что произошло, Шаша?
Шаша села в маленькое кресло и стала рассказывать; голос ее звучал глухо.
Она не сказала ни слова, когда Дидим поднял ее среди ночи, чтобы съездить за выпивкой в круглосуточный супермаркет. Промолчала, когда перед выездом со стоянки супермаркета он глотнул из горлышка. Когда на повороте смутная фигурка возникла перед капотом, и Дидим попытался остановить двухтонную машину, которая проползла метров десять и встала, Шаша лишь откинулась на спинку сиденья и замерла, глядя на струи желтого мокрого снега, сползавшие по лобовому стеклу. Дидим шепотом чертыхался, глядя на камеру дорожного наблюдения, которая висела на столбе под фонарем метрах в тридцати сорока от машины. Шаша хотела сказать, что камеры здесь давно отключены, но промолчала. Прежде чем выйти из машины, он надел перчатки. Обошел машину спереди, пытаясь разглядеть следы на решетке радиатора и бампере, но ничего не обнаружил. По обочине, отводя левой рукой ветки кустов, дошел до тела семнадцать шагов и опустился на корточки. Это была девочка лет тринадцати-четырнадцати, одетая в куртку с капюшоном, рваные джинсы и ботинки на толстой подошве. Она лежала на боку, уткнувшись лицом в снег. Худенькая, невысокая, крашеные волосы с темными корнями. Он снял перчатку, взял ее руку, сжал никакого отклика. Неподалеку на обочине валялась какая-то палка. Это был костыль. Они вернулись к машине, открыли багажник, сдвинули пакеты с продуктами вправо, вернулись к девочке, которая по-прежнему не подавала признаков жизни. Снегопад усиливался. Дидим вдруг передумал. Он поднял тело, шагнул к деревьям, оступился, съехал на заднице в канаву, с трудом встал, прижимая девочку к груди, и двинулся в глубину леса. Шаша шла сзади, ступая след в след. Шагов через пятьдесят он остановился, огляделся, опустил тело на снег, схватил девочку за руки и втащил в яму, оставленную вывороченной с корнем сосной. Они быстро закидали тело палой листвой и снегом и вернулись к машине. Запустив двигатель, Дидим вдруг вспомнил о костыле. Шаша сбегала за костылем, засунула его в багажник. Дидим достал из сумки початую бутылку, сделал глоток. Вдруг, не сказав ни слова, выпрыгнул из машины, сделал семнадцать шагов, повернул в лес, через пятьдесят шагов встал на колени снег они разгребали в четыре руки, поднял девочку, облепленную палой листвой, и зашагал к дороге. Тело уместилось на заднем сиденье, но на всякий случай он согнул ноги девочки в коленях, чтобы не прищемить дверью. Через десять минут они были в Правой Жизни. Во дворе Дидим развернулся, чтобы подъехать к дому вплотную боком, вытащил из машины тело, облепленное листьями, и они отнесли его в подвал. Шаша проверила пульс. Похоже, девочка была мертва. Дидим спросил: «Ну что?» Шаша пожала плечами, а он вдруг вытащил из кармана пистолет и дважды выстрелил в девочку. Тело ее содрогнулось и замерло. Заперев подвал, они поднялись в прихожую, Дидим бросил ключ в миску с фасолью и отчетливо проговорил: «Фа-соль». Занесли в кухню пакеты с продуктами, Дидим открыл бутылку и с жадностью глотнул. Шаша спросила: «Зачем?» Он не ответил. Взял бутылку и направился к лестнице. Шаша повторила вопрос. «Фасоль, нараспев проговорил Дидим, поднимаясь по лестнице. Фа-соль»
Вот такая фасоль, сказала Шаша. После этого он замолчал, и молчит уже третий день, а я вспомнила le presbytère
А ты считала шаги значит, эта девочка там
Третий день там. Мозг умирает за десять минут. Будь в подвале теплее, на теле через час проступили бы трупные пятна. А потом глаза выпучиваются, язык разбухает и вылезает изо рта, кожа становится сначала зеленоватой, потом лиловой, наконец черной
Шаша!
Она мотнула головой.
Камеры на дороге действительно выключены?
Муляжи. Одна была действующая, но в позапрошлом году ее отключили. Дорога-то не главная.
А документы? При ней были какие-нибудь документы?
Две мятые сторублевки, больше ничего.
Плохо, что он был пьян, еще хуже что продолжает пить. В общем, на первый взгляд два-три года тюрьмы при хорошем адвокате, возможно досрочное освобождение плюс надругательство над телом умершей это денежный штраф по статье 244 УК лицензия на пистолет, надеюсь, у него есть не знаю, сумеет ли экспертиза установить, в мертвое тело он стрелял или в живое если в живое, тогда дело усложняется
Почему он выстрелил?
Чтобы не мучиться. Чтобы не думать, жива она или нет. Мертва и точка. Он же никогда не любил слова «почти», и мы знаем, что душа его всегда была ниже его ума
Сколько весит пуля «беретты»? Шесть, семь граммов? Двенадцать граммов и всё, не мучиться, не думать точка, две точки
Голос ее звучал всё тише силы оставляли ее.
Тебе надо поспать
Я перенес Шашу на кровать, раздел ее, укрыл одеялом, выключил свет, лег рядом, как тридцать шесть лет назад, лег рядом, взял ее левую руку, коснулся губами обожженной глянцевой кожи, и Шаша обняла меня правой, мне было шестнадцать, ей пятнадцать
Нежные лица
1984
25 декабря 1983 года мне исполнилось шестнадцать.
Мне подарили часы, авторучку и отца.
Часы были швейцарскими, но выпускались под именем русского купца Павла Буре. На серебряной крышечке были выгравированы скрещенные ружья и надпись «За отличную стрельбу». Этими часами в 1911 году был награжден мой прадед Иван Шрамм, зауряд-прапорщик 8-го гренадерского Московского Великого Герцога Мекленбург-Шверинского Фридриха-Франца IV полка, в Красной армии дослужившийся до командира бригады.
Кроме того, бабушка вручила мне китайскую ручку вишневого цвета с золотым пером, которое было украшено иероглифом.
Набрав в ручку чернил, я расписался на чистом листе бумаги Илья Б. Шрамм. Подпись вышла незамысловатой, без шика и размаха: имя и фамилия слились в ряду островерхих букв, наклоненных вправо.
Бабушка кивнула.
Такой моя подпись остается и сегодня.
В тот день я впервые в жизни надел костюм-тройку в жилетном кармане нашлось место для часов. Авторучку я убрал в нагрудный карман пиджака.
Пора пить чай, сказала бабушка.
Мать включила телевизор.
Бабушка принесла торт, разлила чай по праздничным чашкам.
Сегодня, сказала мать, я готова рассказать о твоем отце.
Она пыталась скрыть волнение, но удавалось ей это плохо.
Может, выключить телевизор? предложил я.
Не надо.
Было воскресенье, ровно в 18:00 начиналась передача «Международная панорама», пользовавшаяся тогда огромной популярностью.
После заставки на экране появился высокий мужчина в модных очках, с седыми висками и бровями. Надпись внизу сообщала, что передачу ведет обозреватель Борис Шкуратов. Он подался вперед, поправил очки, улыбнулся и поздоровался со зрителями, и тут мать сказала:
Это твой отец.
Я замер.
Борис Виссарионович Шкуратов твой отец, сказала мать. Ты слышишь меня?
Слышу, сказал я, не отрывая взгляда от экрана.
Он пригласил нас в гости, они празднуют Рождество по православному календарю, сказала мать. Поедем?
Я пожал плечами.
Бабушка вздохнула с облегчением.
Одним из первых декретов большевики уравняли в правах внебрачных детей и тех, что были рождены в браке, и вскоре слово «незаконнорожденный» опустилось на дно русского словаря, смешавшись с окаменелостями вроде «лядвий», «схиигумена» или «мидинетки».