Что такого содеял папка немцу, и тот напустил на него отраву газовую?
И Софье тот немец таким представлялся: с рогами и железным хоботом, пускающим отраву. Поп потом на поминках толковал про зверя, изрыгающего духов нечистых, подобных жабам ядовитым, и говорил о битве у града Армагеддона. Хотя Андрея потравили в Сморгони И казался тот немец рогатым и с железным хоботом, сидевшим верхом на саранче. У немца та саранча была величиной с лошадь, по слову попа Романа. И зубы у той лошади-саранчи были, как у льва, по бокам железные крылья, а хвост как у крысы и на конце стрекало. Не враз сообразишь, кто страшнее и опаснее: немец или его лошадь.
Софья на похоронах уже и не плакала, все выплакала, покуда папку спеленатого из Рудни средь полей голых под грай вороний и гогот гусиный везла.
Вот тебе и немец, сказала со вздохом мама.
Лилиенталь другой, и крылья у него полотняные, упрямо возразил Сеня.
И мама замахнулась на него, сверкнула глазами.
У-ух! Дурилка!
Сеня уклонился И после этого разговора взял и пошел к дяде Семену и попросился к нему в семью. Дядя Семен, невысокий плотный, рукастый, с залысинами, светлым лбом, курносый, с русыми усами, и не подивился нисколько его просьбе. Закурил самодельную трубочку из березового капа и вскинул ясные глаза, сказал с дымом:
А хорошо! Только с Фофочкой надо переговорить.
Фофочкой и звали его маму близкие. И Сеня побежал к матери, только пятки сверкали.
Мам! Тебя дядь Семен зовет!
Зачем? спросила она.
На переговоры!
Ка-а-кие еще переговоры?
Мам, ну не знаю
Знаешь. Говори. Про то самое?.. Да?
Сеня кивнул. И мама Фофочка, всегда покладистая, ласковая огрела сына крестьянской дланью. Сеня только зубы стиснул и втянул голову в плечи. Ну а мама Фофочка вдруг заплакала, побежали по ее загорелым щекам крупные слезы.
Как же ты можешь Сеня это предательство, всхлипывая, бормотала она.
Нахохленный Сеня угрюмо слушал.
То немец этот шептала мама.
Дядь Семен не немец, буркнул Сеня.
А поросль того солдата-душегуба, сказала в сердцах мама.
Сеня вспыхнул, быстро глянул на нее. Значит, и она разбойную версию знает! Он тут же хотел расспросить, но опомнился. Сейчас не про то речь.
Ма, ну так на переговоры-то?
Она не отвечала.
И может быть, Фофочка так и не предприняла бы никаких шагов, но тут Сеня вот, что сказал:
Даже поп Анькин вышел из рясы своей ради ученья.
Она взглянула недоверчиво на сына, смаргивая ресницами слезы.
Что балакаешь-то? Трепло
Я балакаю?! вскричал Сеня как ужаленный. А ты не слыхала еще? Все, ушел, расстригой заделался! Аминь, как говорится. Баста.
Отец Роман?
Он самый!
Да как же такое возможно Он же такой тщательный, усердный, нравный бормотала мама, хлопая мокрыми ресницами.
Вот с усердием об Аньке и решил. Она же докторшей быть мечтает. А какая докторша без хотя бы семилетки? И кто ее дальше в ученье возьмет, дочку попа? Все ей пути перекрыты. Всему прошлому, темному, дремучему пути позакрыты, ага. И это вразумляет людей, а только не деда и тебя! Наше будущее с Варькой тебя не трогает, ма!
Мама всматривалась пытливо в лицо сына.
Но ты же не балуешь, Сень? Правду поведал?
Про расстригу? Вот ей-богу! И он уже ходил к директору, а в школе шкрабов не хватает, и, скорей всего, его сделают нашим учителем!
Да ну?..
А чего? Раньше-то попы и учили, все говорят.
Так то раньше, сынок. В России. А теперь времена другие советские.
Россия и есть, но уже советская. А прежнее слезло, как лягушачья шкурка.
Ой, не болтай
Ма, так что? Сходи к Семену-то на переговоры, а?
Ай, подожди уж
Вытерев слезы и успокоившись, она встала и ушла на двор, где возился с упряжью дед Дюрга. «У, кулачина, помышлял Сеня. И зовут-то как коряво: Дюрга Жар. Дюрга и есть. Все люди как люди, в колхоз перешли. Скоро и Семен с семейством в Касплю переедет. А мы тут будем, как волки. Сбегу к Семену. А то и вовсе куда-нибудь в Москву, к летному училищу поближе». В Смоленске, он уже выведал, такого учебного заведения нет. А в Москве живет этот родственник Ильи, студент, что учится на инженера, Игнат Задумов, раз он им с той птичьей книгой помогал, то, глядишь, и будущему летчику пособит как-нибудь.
Вернулась мать, лицо ее было заметно бледным, грудь вздымалась, губы были плотно сжаты, глаза узки. Сеня следил за ней. Она темно глянула на него и сказала:
А теперь собирайте с Варькой узлы, покудова я буду ходить в правление.
Сеня хлопал глазами.
К-какие узлы, ма?
С барахлом всяким! почти крикнула мать. На улице в Каспле поселимся!..
8
И она действительно собралась и ушла в село, в правление, где и написала заявление о вступлении в колхоз. Дед Дюрга ей поставил ультиматум: колхоз или его дом. И всегда подчиненная его воле невестка вдруг забунтовала. Дед Дюрга был потрясен, но непреклонен. Когда Фофочка вернулась из Каспли и сказала громко, чтоб все слышали в вечернем уже притихшем дому, озаренном светом керосиновых ламп: «Варька и Сенька! Будете учиться», дед Дюрга тут же ответил громово: «Но не в моей хате!» Баба Устинья запричитала, но Дюрга на нее так рявкнул, что она тут же затихла.
Но и мы тут чего-то нажили, ответила Фофочка дрожащим голосом. Потому сразу не выселимся.
Да я вас прямо сейчас выставлю! заревел Дюрга Жар.
А мы не уйдем! ответила прерывающимся голосом Фофочка.
Дюрга расхохотался так, что зазвенели стаканы в буфете.
Не уйдете?! крикнул он. Так колхозники вы или приживалы и нищеброды?
Ах так! воскликнула Фофочка и крикнула детям: Собирайтеся!
Баба Устинья снова запричитала и не унималась, хотя Дюрга и бранился. А Фофочка, жарко блестя глазами в сумраке, металась по хате и действительно собирала вещи, одежду, посуду, увязывала в узлы.
Ха-ха! Передовые телята! смеялся дед Дюрга, глядя на внука и внучку.
И Сене хотелось его убить.
Давайте, давайте, вперед, в передовики! В коммунизьм, его мать! бушевал дед. За это вашего батьку потравил фриц. За это с турками али с французами бился ваш дедушка Максим! За коммуну, мать ее!.. За обчее все! За бабу обчую, за жратву обчую. За Россию богадельню! Была при церкви-то богадельня, при Казанской. Вот, вот. Упразднили. Потому как теперь вся Расея богадельня! Чтоб все одним одеялом укрывались. Все, да не все. Этим, в кожанках да в пенцне, все отдельное и по высшему разряду. А вам, мазурики вы клятые, дрань крестьянская, срань холопья, вам горбушку на постном масле и обчее одеяло. И обчий голод. Будем одну собачью кость глодать, как то было уже в Поволжье. А грузин тот в Кремле перепелов жрал да рыгал. А с ним и татарин Щур, он же неспроста все щурится. Щур и есть. Экая пара нам на шею! Ладно, хоть один уже скопытился, Щур. А этот Крыс покудова и не собирается. И с обреза нихто его не попотчует, заразу. Мужика зорит. Бедноту превозносит но токмо не повыше себя. Крыс да Щур! Новая сказка. Ее вам баба Марта Берёста не сказывала? Не сказывала? Крыс да Щур на Кремле баре, да еще был тот Лев, а по виду галка, и другой был поджарый с узкой мордой чисто борзая. Мировой социализьм в образинах! Крыс да Щур, галка да борзая. А у нас Ладыга да Дёмка Порезанный. Как они кинулись рыскать-раскулачивать крепких мужиков?! Аверкия Лукьяновича как они потрошили? Из печки чугунок с кашей выхватили, кашей образа в красном углу забросали, чугунок забрали. Белье мороженое с чердака стянули. Ложки-вилки похватали, чашки. Ну чего еще взять у богатея? Очки на носу усмотрели! Цап! А Даниила Иродионова как шерстили? С бабы платок тащили! С ребятишек валенки сымали, это в стужу-то. А у Трофима Федорова ничего и не сыскали, кроме семи яиц. И чего? Тут же побили в сковородку, пожарили и пожрали, революционеры голожопые! А Антония Ипатова чередили? Нажрались самогону и к его красавице Аглае полезли подол задирать. Антоний за кочергу. Шарахнул одного прямо по яйцам, всю охоту отшиб. Так они же ему той кочергой в квашеную капусту башку разбили. А слух пустили, что сопротивление комбеду оказал. А все ж знают, как было-то. Тати, тати и есть! И власть ихняя татьба одна кровавая. Таким манером и ведут дело: чуть что пырь ножиком, трах по зубам. Царь-то в сравнении анделом был. Всем учиться дозволял, хоть в земской школе, хоть в приходской. А Крыс, вишь, что сочинил. И крысята в той школе и получаются. И вы, вы, Сенька с Варькой, вы крысята и будете. Не ходите за маткой! Она сдурела. В самое пекло коллективное вас утягивает. Был бы живый ея мужик, мой Андрюха-то! Уж он бы па-а-стегал, па-а-стегал плеточкой.