Яков Филлипович уходил в конец коридора, я отправлялся открывать окна для проветривания. Для начала завязывал вокруг пояса передник, натягивал резиновые перчатки, набирал воды в ведро, отправлялся протирать полки, столы и подоконники, следом мыл полы и наводил порядок на полках с маслами, упаковками чая, амулетами, бумажками с молитвами. Чиркал зажигалкой и салон тонул в пряной дымке благовоний. Тлели сычуаньские палочки туи, лаошаньский сандал, амбра, полынь, тибетский ладан для каждого кабинета свой запах. В зоне ожидания обыкновенно расставлялись спиральные благовония, а к керамическому Будде, наблюдавшего за всем салоном из ниши в стене, я нес конусы для стелющегося дыма. Когда я только устроился на эту работенку, страдал от дикой головной боли, со временем попривык и стал покупать благовония для дома.
Дым от благовоний маскировал нужду помещения в капитальном ремонте, правда, посетителям как не было дела до нашего внешнего вида, так не было и дела до обстановки. Я же нежно любил поскрипывающие деревянные доски под ногами, старые резные двери, выкрашенные в красный, нанизанные на нити бусины, свисавшие в коридорном проеме. Под настенными панно прятались отходившие обои, занавески скрывали рассохшиеся оконные рамы. Приглушенное освещение бумажных фонариков и неровный свет свечей утаивали потертую мебель. На полках громоздились древние книги, уставшие фарфоровые тигры, грозные драконы, поблескивал цветок лотоса, отлитый из золота, в аптекарском шкафу ожидали своего часа сушеные травы, цветы и полудрагоценные камни.
После основной уборки, я собирался с духом, натягивал на лицо медицинскую маску и отправлялся с ведром и шваброй в конец коридора. Три коротких стука, разрешение Макабра войти. Игнорируя дрожь в коленях, я поворачивал дверную ручку.
Пэ и Мун на подиуме, на мягких подушках, потягивали молоко, пока Яков Филиппович расчесывал их волосы щеткой с натуральной щетиной, смазывал душистым бальзамом с женьшенем и имбирем. Я старался не смотреть на троицу, мыл пол, не поднимая головы. Появлялся тугой узел в области солнечного сплетения, в горле пересыхало. Пэ и Мун неотрывно наблюдали за мной, поворачивая головы. Каждый раз, когда они это делали, до ушей доносился мелодичный звон и перестукивание украшения приходили в движение.
Наблюдатели молчали, чему я безмерно радовался. Если к благовониям привыкнуть получилось, то к основной золотой жиле владельца салона привыкнуть не вышло. Когда они говорили, по телу бежали мурашки. Голосов как таковых у Пэ и Мун не было. Шепоты, шорохи, переливы птичьего пения, повторение голосов тех, кто когда-либо встречался им на пути. Женщины, мужчины, дети, старики все они вырывались из глоток.
Лиц их я никогда не видел и даже не знал есть ли у них лица. Вместо привычных человеческих черт я наблюдал две белых маски с прорезями для глаз и нарисованной полуулыбкой. Тела облегали просторные одежды из красного шелка, головы венчали широкие конические шляпы с лентами. Руки Пэ и Мун прятали в рукавах, скрещенные ноги, облаченные в легкие брюки с вышивкой, обвивали хвосты с кисточками на концах, а на ступнях красовались нарядные ботиночки с крупными перламутровыми бусинами.
Я знал про Пэ и Мун только то, что дозволено знать. Хозяин салона привез их из своего путешествия к Нефритовому озеру, называвшемуся раньше Яочи, теперь же именуемое Тяньчи, в котором, согласно легенде, совершала омовение Царица-мать Западного края, хранительница плодов бессмертия. У берегов Яочи росло персиковое дерево, которое лелеяли невиданные создания, и к нему как раз устремился хозяин. Конечно, не для того, чтобы отведать плодов для мгновенного исцеления от жутких головных болей, а для наслаждения видами горного региона, с остановкой в Урумчи, городе, славящимся термальными источниками, великолепными дынями, уйгурской кухней. До Урумчи хозяин не доехал, поскольку обнаружил у подножия гор оголодавших Пэ и Мун. Бедняжки бесцельно бродили, плача и стеная, оплакивая засохшее персиковое дерево. Хозяин благородно предложил им поехать вместе на его родину, в заснеженный городок в другой стране, Пэ и Мун обрадовались, принесли в дар спасителю золотой лотос, и заодно исцелили от непрекращающихся мигреней, охотно пообещали верой и правдой служить своему господину, лечить каждого посетителя.
Привязались ко мне, хохотал Константин Иванович, которого Макабр за глаза называл Косточкой. Худой и нескладный, с беспокойной, сбивчивой речью, выпученными глазами, не чета вальяжному Макабру, который говорил складно, неторопливо, внушая умиротворение и спокойствие. Пэ и Мун дозволялось выбираться из своей комнаты только в присутствии Константина, но они сами не торопились наружу, а если и выходили, то когда заблагорассудится, полностью игнорируя наказ хозяина.
К Пэ и Мун очередь всегда быларасписана на несколько месяцев вперед, однако иногда в плотный график приемов втискивались те, кто готов оплатить сеанс по двойной цене, который и так стоил бешеных денег. Им давалось буквально десять минут в перерывах между, и выходили они из комнаты если не до конца излечившимися, то с облегченными болями. Подобные посетители являлись главными кормильцами Константина Ивановича, ведь несмотря на наличие других специалистов среди персонала, большой прибыли с них не приходило. При этом Константин Иванович жадничал и не торопился обновлять интерьер салона. Впрочем, лично меня обстановка устраивала, плюс зарплата радовала тут хозяин не скупился.
Иногда, лежа в кровати перед сном и таращась в потолок, я обдумывал происходившее. Мне не до конца верилось в россказни хозяина салона, потому что сделанные выводы указывали на заточение Пэ и Мун, вовсе не на добровольную помощь спасителю.
Во-первых, принимая на работу новеньких, Константин выдавал им красный браслет с золотым треугольником. Треугольники эти напоминали лепестки с лотоса, пылившегося на полке среди тигров и драконов. Снимать браслеты запрещалось до истечения срока договора, который заключался на год. Расторгнуть по инициативе работника, конечно, можно, но с подписанием бумаг о неразглашении увиденного.
Во-вторых, перед сеансами у Пэ и Мун такие же браслеты выдавались посетителям, затем возвращались в ящик стола. Кражи хозяин не боялся, шутил, что вещица к нему все равно вернется. Бумаги о неразглашении подписывали точно так же, как и бывшие сотрудники.
И первый, и второй пункт говорили, что существа могли причинить вред без данных оберегов. Но внешне Пэ и Мун выглядели миролюбиво, и ни разу не попытались напасть. Значит, браслеты нужны для иной цели. Я не интересовался, просто принял как должное.
В-третьих, комплект ключей выдавался на месяц только одному сотруднику и на данный момент таким сотрудником являлся я, затем избирался следующий ключник, связка переходила в другие руки. Иногда ключник менялся каждую неделю. При этом распределение обязанностей оставалось прежним, вместо Макабра никто не занимался кормлением и расчесыванием волос, а массажисты не забирали у меня ведро, швабру и телефон. Я был бы не против таскать бутылки с молоком и кровью, ведь Макабр получал больше денег. Пэ и Мун меня не пугали, только неуютно было находиться с ними в непосредственной близости. Хотя им самим я, кажется, нравился.
Однажды, когда я пролистывал книгу учета, выжидая момента отправиться на обед. Макабр отлучился буквально на десять минут, чтобы купить кофе для нас двоих и забрать заказ, сделанный заблаговременно. У меня уже живот сводило от голода и желудок пел китовые песни, в зоне ожидания томился массажист Федька, здоровенный детина на раз вправляющий позвонки огромными ручищами. Федька перебирал журналы, цедил чай, я поглядывал на часы. Взгляд метался от циферблата ко списку посетителей, как вдруг слух уловил тихий звон и постукивание бусин. Я поднял голову и увидел, что передо мной стоял то ли Пэ, то ли Мун не различить, если честно, хотя Яков Филиппович уверял, что это проще простого. Федька моментально захлопнул журнал, нахмурился и выпрямился, стиснув кулаки.