Заложничество семей в целом стало у большевиков действенным средством обеспечения политической лояльности: по свидетельству литератора Нины Николаевны Берберовой, в 1923 г., когда Виктор Борисович Шкловский «писал свое покаянное письмо во ВЦИК [] жена сидела в тюрьме заложницей, он убежал из пределов России в феврале 1922 г. и теперь просился домой, мучаясь за жену»[59].
Позднейшие сталинские заявления из серии «Сын за отца не отвечает» никакого отношения к репрессивной практике не имели, единственным не митинговым был тезис о том, что «яблоко от яблони недалеко падает». Как справедливо заметил в своем труде о номенклатуре невозвращенец М.С. Восленский, «в пресловутой статье 58‐й Уголовного кодекса РСФСР бегство за границу или отказ вернуться из заграничной поездки были объявлены изменой Родине и карались смертной казнью или многолетним заключением, что в большинстве случаев было равносильно смертной казни. Если же бежал военнослужащий, сталинский закон предусматривал не только многолетнее заключение для всех членов семьи, знавших о подготовке побега, но и ссылку для членов семьи, ничего не знавших. Таким образом, даже по опубликованному закону все члены семьи военнослужащих считались заложниками. На практике это относилось к членам семьи любого беглеца»[60]. Данная практика начала складываться в Советском государстве в годы Гражданской войны.
3 июня 1919 г., отвечая Максиму Горькому, который заступался за арестованных интеллигентов (позднее, в двадцать втором году, Алексей Максимович напишет о том, что «за все время революции» он «тысячекратно указывал советской власти на бессмыслие и преступность истребления интеллигенции в нашей безграмотной и некультурной стране»[61]), Г.Е. Зиновьев заявил: «Арестов производится, действительно, очень много. Но что делать? Против нас оперируют граф Пален, Бенкендорф, ген. Родзянко, имеющие массу агентов и шпионов в Питере. А кормит и холит их, кон[ечно], Антанта, которая тоже имеет немало здесь агентов. Я сам в такие дни испытываю самые тяжелые чувства. Но бороться надо во что бы то ни стало»[62]. Налицо вежливый, но решительный отказ в помощи.
Заметим здесь же, что в октябре 1919 г. Г.Е. Зиновьев прочел лекцию «Армия и народ» на собрании военных специалистов Петрограда и Петроградского военного округа во дворце Урицкого. На собрании присутствовало 3 тыс. офицеров. Собравшиеся задали докладчику ряд весьма острых вопросов о необоснованных арестах бывших офицеров и о заложничестве семей военспецов. После ответа Григория Евсеевича на вопросы столь специфической аудитории все заявления мемуаристов и историков о якобы его трусости можно смело признать банальным оговором. На вопрос, «почему арестовывают офицеров?»[63], Зиновьев ответил прямо: «Один говоривший здесь товарищ-офицер указывал на то, что он сам просидел четыре месяца безвинно, без допроса, и за это время у него отросла большая борода. Он знает целые группы таких офицеров, которые сидят невинно, и он говорит, что надо их не расстрелять, а освободить. У нас, действительно, это частенько бывает. Я должен сказать и кто хочет, пусть поверит, а кто не хочет, пусть не верит для нас нет ничего более трудного и мучительного, чем эти аресты. Но тот из вас, кто вдумается в обстановку, поймет, откуда это проистекает. [] Вы знаете, что не один и не два офицера на Красной Горке, а командный состав целого форта, за ничтожными исключениями, совершили дело черной измены, готовясь предать Красную горку А раз такие случаи есть, и они не единичные случаи, то каждый должен понять, на кого приходится тут пенять. Приходится пенять на тех Иуд-предателей, которые вступают в наши ряды для того, чтобы предавать целые города, военные училища, целые форты. Вот что иногда принуждает нас к таким мерам, которые в высшей степени мешают нашему сближению с честным кадровым офицерством, которого мы хотим в интересах самой же революции. [] обстановка часто заставляет нас прибегать к тому, чтобы, действительно, производить массовые аресты, и случается, что люди сидят часто без допроса невинные. Да, лес рубят, щепки летят; никакого другого средства тут не придумаешь; все, что можно сделать, однако, для того, чтобы это свести к минимуму, делается»[64].
Не уклонился Зиновьев и от изложения позиции большевистского руководства по вопросу о заложничестве семей военных специалистов: «Если [] атмосфера накалена, понятно, приходится иногда страдать и невиновным. И человеку военному, знающему, что такое война, меньше всего надо жаловаться в этом отношении; он скорее будет мириться с сверхкомплектными неприятностями, которые приходится терпеть, помимо открытой войны с белогвардейцами. Военному человеку, понимающему боевую обстановку, меньше всего надо обвинять нас. Неприятно, когда сидят близкие или друзья безвинно: это отчаянно тяжело. Я допускаю законность раздражения. Но надо понять, откуда это вытекает. Легко жаловаться и критиковать, но совсем не легко налаживать дело в такой трудной обстановке, как сейчас»[65].
Очевидно, примерно в это время состоялось знакомство с Зиновьевым Виктора Сержа (Виктора Львовича Кибальчича). По его мемуарному свидетельству, к которому, впрочем, стоит относиться с изрядным недоверием (воспоминания писал убежденный троцкист, относившийся ко Льву Давидовичу «с восхищением, но без любви»[66], и притом после «капитуляции» Григория Евсеевича), «Зиновьев, председатель Совета, имел вид чрезвычайно самоуверенный. Тщательно выбритый, бледный, с несколько одутловатым лицом, густой курчавой шевелюрой и серо-голубыми глазами, он просто чувствовал себя на своем месте на вершине власти, будучи самым старым соратником Ленина в ЦК; однако от него исходило также ощущение дряблости и скрытой неуверенности. За границей он пользовался жуткой репутацией террориста, и я сказал ему об этом. Разумеется, усмехнулся он, наши плебейские методы борьбы им не нравятся. И намекнул на последних представителей консульского корпуса, которые выступали в защиту заложников и которых он послал подальше: А если бы расстреляли нас, эти господа были бы очень довольны, не так ли? Разговор перешел к настроениям масс в странах Запада. Я сказал, что назревают крупные события, но слишком медленно, при общем бессилии и несознательности, и что во Франции, совершенно определенно, еще долго можно не ждать революционного подъема. Зиновьев улыбнулся с видом благожелательного превосходства: Видно, что вы не марксист. История не может остановиться на полпути»[67].
30 мая в Полевой штаб РВСР прислали требование на боевой полк для снятия с Восточного фронта «Главком Вацетис» и «член Совета обороны Сталин»[68]. Следует заметить, что Иосиф Виссарионович и Иоаким Иоакимович ненавидели друг друга по меньшей мере с зимы 1918/19 г., однако при всей нелюбви друг к другу, при всем недоверии Сталина к Вацетису совместной работы конфликты не отменяли.
30 же мая В.И. Ленин и Феликс Эдмундович Дзержинский, председатель Всероссийской чрезвычайной комиссии, член ЦК РКП(б), кандидат в члены Оргбюро ЦК и де-факто один из лидеров этого органа после смерти в марте 1919 года Якова Михайловича Свердлова, выпустили в «Петроградской правде»[69] обращение, в котором писали: «Наступление белогвардейцев на Петербург с очевидностью доказало, что во всей прифронтовой полосе, в каждом крупном городе широко развиты организации шпионажа, предательства, взрывы мостов, устройства восстаний в тылу, убийств коммунистов и выдающихся членов рабочих организаций. Все должны быть на посту. Везде удвоить бдительность, обдумать и провести самым строгим образом ряд мер по выслеживанию шпионов и белых заговорщиков и по поимке их. [] Каждый пусть будет на сторожевом посту в непрерывной, по-военному организованной связи с комитетами партии, с ЧК, с надежнейшими и опытнейшими товарищами из советских работников»[70] 31 мая данное воззвание с заголовком «Берегитесь шпионов!» перепечатал Центральный орган партии большевиков газета «Правда»[71]. 1 июня вслед за В.И. Лениным листовку «Берегись шпионов!» составил и растиражировал политотдел 7‐й армии[72]. Как видим, вождь мировой революции давал сто очков вперед по части подозрительности и Зиновьеву, и Сталину, и более скромным большевистским организаторам в армии.