Да, есть, правда очень небольшая. А что вас интересует? Лимоны, апельсины? Или, может быть, цветы? Ими матушка и Лена занимаются.
Вот-вот, обрадовался Невельской. Именно цветы!
Миша округлил свои и без того большие серые глаза:
Господин капитан первого ранга, вы собираете гербарий?
Вагранов фыркнул:
Михаил Сергеевич, Геннадию Ивановичу нужен букет. Он свататься идет к Катеньке Ельчаниновой.
Глаза Волконского стали еще больше:
К Катеньке Ельчаниновой?! В его голосе настолько отчетливо прозвучала нотка утраты, что Муравьева и Вагранов удивленно переглянулись.
Да, твердо сказал Невельской. Он тоже почувствовал внезапную напряженность ситуации и, как всегда в минуту опасности, внутренне подобрался. К Катеньке Ельчаниновой. А что вас волнует, мой юный друг? У вас тоже были виды?
Н-ну, скажем так, pia desideria[30], все еще, казалось, затрудненно произнес Михаил, однако, увидев посуровевшее лицо Невельского, тут же мальчишески разулыбался: Magna res est amor[31], особенно любовь героя, et nos cedamus amoris[32]. Простите, Геннадий Иванович, из меня еще гимназия не выветрилась. Пойдемте, матушка с радостью вам подберет букет. А батюшка счастлив будет пожать вашу руку.
Екатерина Николаевна и Вагранов остались вдвоем. Помолчали.
Пойду и я, сказала Екатерина Николаевна. А вы работайте, как работали.
Вагранов кивнул, но продолжал стоять. Екатерина Николаевна остановилась в дверях, обернулась:
Я тоже в гимназии заучивала латинские афоризмы, и духовник наш, патер Огюстен, их любил. Сейчас вспомнила: «Gemitus dolores indicat, non vindicat». «Вздох обнаруживает скорбь, но не освобождает от нее». Она замолчала, задумалась. Молчал и Вагранов, вполоборота глядя на нее. Она вздохнула. Какой благородный мальчик! И какой сильный! Смеется, а у самого на глазах слезы.
Глава 7
1
Танюха Телегина уже год как исполняла обязанности помощницы фельдшера в лазарете Газимуровского сереброплавильного завода. Ее вместе с группой каторжанок, у которых срок наказания был невелик, перевели сюда с Калангуйского рудника и здесь расконвоировали, здраво рассудив, что женщины вряд ли побегут от более или менее спокойной жизни в неведомую, полную волков и медведей тайгу. Начальник Нерчинских заводов Кабинета его императорского величества принял к исполнению пожелание генерал-губернатора облегчить положение заключенных женщин, особенно молодых, которые скоро освободятся и перейдут на поселение. Им предстоит осваивать новые земли, обзаводиться семьей, детей рожать, а от замученных непосильным каторжным трудом вряд ли получится здоровое потомство. Начальник не одобрял мечтательных устремлений генерал-губернатора, но противиться им не мог, поскольку начальствующий в крае по должности был его куратором.
Танюха таких тонкостей, разумеется, не знала, она даже не связала изменение в своей жизни с тем случаем на руднике, когда спасла жизнь высокому начальнику.
Дело ее в суде не пересматривали, перевели на завод не одну, а в числе других почти двух десятков молодых баб и всем дали послабление ну и слава тебе господи!
Работы в лазарете было немного. Фельдшер Савелий Маркелыч тщательно следил, чтобы ни среди работных людей, ни в их семьях не появлялось никакой заразы, чтобы на рудном дворе и в плавильных цехах надзиратели заботились о безопасности, это отметил даже приезжавший с проверкой из Иркутска доктор Штубендорф, ну а несчастные случаи кто же их может предусмотреть?
Вот и сейчас в палате лежал плавильщик Кузьма Саяпин два дня как товарищи по цеху принесли его с обширным ожогом левой ноги, случилось непредвиденное при разливе серебра в опоки обломилась ручка разливной ложки, и расплавленный металл выплеснулся на выставленную вперед ногу. Савелий Маркелыч смазал ожог сильно пахнущим бальзамом собственного приготовления, перевязал чистой длинной тряпицей фельдшер называл ее биндой, Кузьма помылся с мылом, лег в чистую постель и мгновенно уснул. Проспал он весь день и всю ночь, а наутро в лазарет пришла рыжекудрая Любаша Вепрева, каторжная подружка Татьяны, с нарывом на ладони, увидела спящего Кузьму и прямо-таки остолбенела, забыв про свой нарыв.
Ой, Танюх, кто это? спросила шепотом. Упасть и не встать!
Татьяна пригляделась она как-то внимания не обратила, а он и впрямь красавец-парень. Русые волнистые волосы обрамляли чистое округлое лицо со вздернутым носом; пшеничные усы и бородка не скрывали чуть толстоватых красных губ, слегка приоткрытых во сне (ох, и сладко, поди-ка, с таким целоваться, подумала Татьяна и тут же устыдилась нескромных мыслей: Гринька-то ничуть не хуже только где ж он, дролечка ее нецелованный?); широкие плечи и бугристые от затаенной силы руки, лежащие поверх серого суконного покрывала, выдавали богатырскую натуру. Да-а, хорош ничего удивительного, что Любаша так взволновалась, ведь из восьми лет каторжных работ, на которые ее осудили за убийство богатого насильника, четыре года она отмотыжила на руднике, и ни разу не было у нее настоящего мужика.
Нет, мужики, вообще-то, были, всё при них, да и как без этого в двадцать-то лет, когда, несмотря на каторжный труд, кровушка играет так аж в глазах темнеет, и надо ее унять, хоть как-то утихомирить, а мужики тут как тут но никого из этих бывших, как говорила сама Любаша, не хотелось назвать настоящим мужиком. Так, шелупонь! Подержаться не за что.
Вообще-то Татьяна, по сути, знать не знала и ведать не ведала, что же это за зверь такой настоящий мужик. Любашу спросить почему-то постеснялась. Да, затащил ее однажды в постель Митрий Петрович Дутов, она особо и не сопротивлялась, да и любопытство одолело: как это спать с мужиком. И не сказать, что было противно скорее даже наоборот, да и щедрость его пьяную не раз потом испытала, а сердце-то молчало. И не потому, что он не собирался на ней жениться и сам не обещал, и она не мечтала, поскольку в Шадринске у него колготились жена и трое ребятишек, просто она уже от жизни ничего хорошего не ждала. Да и то сказать кому нужна девка, пускай даже из себя раскрасавица, ежели у ней в глухой деревне хвост пятеро сопливых мальчишек и девчонок с отцом и матерью вдогонку, а приданого шиш да кукиш, на них счастья не купишь.
Так вот сердечко у Танюхи и молчало, покуда не появился на постоялом дворе Гринька Шлык и не сграбастал ее в охапку. Сграбастал и девка едва не сомлела, такие у парня оказались руки могутные да ласковые, это и сквозь шубейку почуялось. А и сомлела бы, кабы не примчался сокол залетный Митрий Петрович и всю ее жизнь не порушил своей наглой самостью да смертью дурацкой.
Порушил? А может быть, туда ей и дорога, этой прежней жизни? Глядишь, кончится каторга, и новая жизнь прорастет? Не понарошку ведь Гринька поклялся ее сыскать
Ну чего ты воды в рот набрала? прошипела Любаша. Уж не сама ли глаз на него положила?
Ой, скажешь тоже, отмахнулась Танюха. Я о Гриньке думала. И добавила шепотом: А этот Кузьма, плавильщик по серебру. Ногу обжег. Савелий Маркелыч дал ему что-то, так он второй день без просыпу.
А вот и нет, неожиданно сказал Кузьма и открыл глаза. Танюха и Любаша в голос ахнули: глаза у него были синие-синие, будто летнее небо в зените. И глубокие утонуть и не вынырнуть! Не парень девкам смерть неминучая! А он еще и ухмыльнулся, показав белые крупные зубы: Я уже цельную четвертину часа не сплю, за вами, девоньки, присматриваю. Уж больно вы ладны да пригожи даже не выберу, каку приголубить.
Ишь ты, подбоченилась Любаша. Он не выберет! Глянем ли мы на тебя, верно, Танюх?
И чья ж ты будешь, такая рыжая да языкатая? Я навроде всех девок в деревне знаю. Неужто с острога?