О: (Без ответа.)
39. В: Пушкин правильно сделал, что подставил свою гениальную голову на дуэли глупцу?
О: Пушкин должен был стрелять сразу, как только увидел Дантеса, не доходя до барьера, стрелять пять раз!
40. В: А Лермонтов?
О: Лермонтов должен был застрелить Мартынова ещё в юнкерской школе, правда, он тогда бы был кто-то другой а не Лермонтов
39а: В: Вы любите людей?
О: Да.
В: А люди вас?
О: Надеюсь.
40а В: От какой русской картины у вас проходят мурашки по коже и с которой вам хотелось копировать?
О: «Запорожцы» И. Репина
41. В: Если бы вам была уготована казнь на Красной площади (скажем, в числе бунтовщиков Пугачёва), какую смерть вы предпочли?
О: Быть посажену на кол, «нэ скыглыча и нэ скаржичись». Это наша потомственная козацкая смерть
42. В: Какая черта вашего характера вредит вам больше всего и от которой вы бы хотели избавиться?
О: Гордость.
43. В: Какому былинному герою или загадочному персонажу народной фантазии вы бы хотели подражать?
О: Казак-Мамай странное, очень притягательное порождение народной фантазии на Кубани. Этому персонажу я бы хотел посвятить цикл картин.
Москва пустынная
«Одинок значит, свободен».
Леонардо да Винчи
Журналист: Вилен Фёдорович, вы совсем, совсем неизвестный писатель, поэт, художник. Вас не знает никто, никто не печатает, не читает. Для кого вы всё это пишите? (Окидывает глазами полки книг, картины и рукописи.)
Художник: Для себя, писатель всегда пишет для себя, это прежде всего чтобы унять тот зуд, который зовётся творчеством.
Журналист: Значит, вы из тех счастливых людей, кто бы и на необитаемом острове писал? Для кого?
Художник: Не знаю, это трудный вопрос. Скорей всего, на необитаемом острове я не писал (там писать нечем: ни чернил, ни ручки, ни карандашей). На необитаемом острове, скорей всего, я бы заделался земледелом
Журналист: И рыбаком?
Художник: Рыбаком я никогда не был, а вот землю люблю. Если бы жизнь моя так сложилась, чтобы всё начать изначала, скорей всего, я бы так и остался крестьянином, земледелом-казаком. Так однажды сказал и Виктор Астафьев о себе, когда его так же спрашивали журналисты. Вообще я этого великого современного писателя очень люблю: люблю его прямоту, резкость, люблю правдолюбие и огромный талант. Когда он говорит о писательстве, он не шутит, он его часто так и сравнивает с землепашеством, со строительством, например, своей избы посреди леса или поля. Он прав: писательство это пахота, и пот, пот, пот!
Журналист: Что, Виктор Астафьев ваш любимый современный писатель?
Художник: Я бы так не сказал, я люблю, ценю и глубоко уважаю этого человека и художника всего целиком, как золотой самородок, как что-то большое и цельное в нашем искусстве. Вообще слитность личности и художника очень важна в искусстве по этим критериям Виктору Петровичу Астафьеву теперь, по-моему, равных нет.
Журналист: Вы со всем согласны, что говорит Астафьев о поэзии, литературе и литераторах, о писательстве?
Художник: Конечно нет. Например, я не приемлю его «наездов» на Чехова, я не соглашусь никогда, что как писатель А. П. Чехов это «мальчик в коротких штанишках» по сравнению с Н. Лесковым. Хотя надо правду сказать, что талант Лескова теперь сильно занижен. А вот то, как говорит В. П. Астафьев о Владимире Высоцком, я с этим абсолютно согласен, Владимир Высоцкий как поэт достаточно слабое явление, а вот как актёр, как бард, как поэт-песенник он, пожалуй, велик. Но теперь почти все его называют просто поэтом. А это неправильно Он не чистый поэт.
Журналист: Вы любите поэзию Н. Рубцова?
Художник: Поэзию Н. Рубцова я очень люблю. И считаю его последним, чрезвычайно одарённым, органичным и чистым поэтом.
Журналист: Ещё об Астафьеве, какие его вещи вас восхищают больше всего?
Художник: Конечно, это, прежде всего «Царь-рыба», не понимаю как в наше время можно так написать, сильно и образно, это роскошный, живописный русский язык, которому нигде не научишь. Тут В. П. Астафьев совершенно прав, что настоящим писателем, как и настоящим поэтом, нужно родиться. Люблю я его и «Оду русскому огороду», и «Проклятые и забытые».
Журналист: А что о себе думаете вы?
Художник: Всякий на моём месте уже бы сдался давно и назвал себя неудачником но только не я; я поэт-экспериментатор, я и экспериментатор-художник, я очеркист, эссеист и рассказчик. А если вы меня спросите, писатель ли я или литератор, я отвечу, что я лишь скромный записочник Но я глубоко верю, что мои иные записки со временем станут подороже иных романов знаменитых писателей
Журналист: Вы надеетесь на посмертную славу?
Художник: Отвечу прямо: слава мне совсем не нужна ни прижизненная, ни посмертная. Мне нужно обыкновенное, прочное и долговременное признание моих усилий и наработок в искусстве. Вот и всё.
Журналист: Вы не любите славу? Вы сторонник затвора и одиночества?
Художник: У В. П. Астафьева есть замечательная фраза, которая родилась у него в деревеньке Овсянка: «Отравляющая сладость одиночества». Эту фразу я очень люблю, потому что знаю цену настоящему одиночеству. Я это состояние очень люблю и не променяю его ни на какие коврижки: награды, премии, застолья и признательные тосты в ЦДЛ или в ЦДРИ
Журналист: У меня иногда складывается такое впечатление, что вы просидели в тюрьме десяток лет извините, конечно, почему это так? Такое впечатление, что вы, как и Варлам Шаламов, всё как-то не можете очиститься от той коросты и лагерной пыли, которые наложили на вас неизгладимый отпечаток.
Художник: Я прошу вас не трогать Шаламова. Это для меня святой человек: то, что он вынес на протяжении почти 20 лет заключения, это непосильная ноша для меня. Я бы сломался на первых трех или пяти годах колымской каторги Но вы верно заметили, напомнив мне о несвободе.
Да, я действительно долго был не свободен. Но это какая-то иная несвобода, чем лагерная.
Журналист: С кем из известных писателей вы нынче знакомы, а с кем на короткой ноге?
Художник: На короткой ноге Ну, это теперь уже вышло из моды. Знаком я с Ю. Кублановским, с И. П. Золотусским, встречался не раз с С. Лесневским, С. Есиным, близок с П. И. Ткаченко, моим земляком. Особенно хотел бы сказать об этом последнем: чрезвычайно способный, разносторонне образованный человек, он полковник в запасе. Но, как и у всех военных людей, у него честолюбия выше крыши! Он критик и по дарованию совсем не художник, но завистлив и обидчив. Я ему по эл. почте послал статью «200 лет М. Ю. Лермонтова», послал «Крым» и кое-что ещё ни ответа ни привета А вы говорите «на короткой ноге»
Журналист: Чем для вас так притягательна Москва?
Художник: Музеями, выставками, книгами, людьми. Теперь я нахожу, что Москва удивительный город: яркий, шумный, многолюдный и пустынный. Да-да, не смейтесь, Москва мало отличается от пустыни, в которой некогда я жил. Я нахожу, что для меня это очень хорошо! Ведь как тяжело в провинции быть у всех на виду, например в какой-нибудь деревеньке. А в Москве можно затеряться легко, «быть не как все» или белой вороной Ведь что греха таить, теперь я часто, даже на фоне известных писателей или знаменитых художников, выгляжу как белая ворона. О таких, как я, в русской глубинке обычно говорят: «Ваня Огненный», или: «Ваня Дурко», или «чудак человек, а не лечится», а что ещё хуже неудачник. А одна неумная барышня меня даже назвала старым козлом! Так что Москва для меня это единственное место, где я теперь хочу жить, где легко затеряться
Журналист: Поговорим теперь о вас как художнике. На вашем мольберте сухие цветы, сухие подсолнухи Для вас это символ современной Москвы?
Художник: Скорей это символ засохшего «я» художника Это символ того, как легко можно засушить свой талант в наше время (особенно если возьмутся за это врачи). Нам всем нынче вместо роскошных цветущих подсолнухов Ван Гога остаётся писать лишь сухие цветы