Устроился он на новом месте куда как хорошо: снял огромную квартиру, где стал закатывать пирушки, по-купечески разгульные, но с либеральным оттенком, звал других ссыльных, приглашал местных интеллигентов позаметнее, завел дружбу и с фрондирующими чиновниками из губернаторской канцелярии в общем, быстро сделался там своим. Мне же пришлось туговато: если в Москве я могла присматривать за ним достаточно незаметно, не привлекая особенного внимания, то тут он на третий или четвертый день меня вычислил. Я сидела на скамейке в саду, наискось от его дома, читая книгу и поглядывая на его парадное, но так увлеклась романом, что пропустила момент, когда он вышел из дома и направился в мою сторону. «Ваше лицо кажется мне знакомым», проговорил он, приподняв шляпу (между прочим, я в первый раз слышала его голос). К счастью, мне хватило сообразительности на ходу придумать легенду, которая его не только устроила бы, но была бы для него лестной: я не сказала этого прямо, но дала понять, что меня прислал Центральный комитет, чтобы «к нему приглядеться и за ним присмотреть» (ох, знал бы он, что это был за комитет и насколько он был центральным!). Он оказался вроде бы немного озадачен, что делало ему честь: не всякой мелкой сошке дано понимание того, что она мелкая сошка. Но возражать, понятно, не стал, и переспрашивать тоже, а, снова приподняв шляпу, что выходило, признаться, у него весьма элегантно, с поклоном удалился. С тех пор я, хотя и не злоупотребляла этим, но и не гнушалась время от времени попадаться ему на глаза а он, в свою очередь, с преувеличенным равнодушием отводил их, когда ему случалось встретиться со мною взглядом.
Более того, кажется, он даже шепнул что-то своим друзьям, и, как это обычно бывает, слух быстро дошел до жандармов: по крайней мере, где-то неделю спустя в моем номере в «Золотом якоре» был в мое отсутствие проведен очень аккуратный, крайне профессиональный обыск вероятно, искали револьвер с отравленными пулями, полпуда шимозы и фотокарточку Савинкова с автографом. А еще через неделю моего бедного подопечного пристрелили на охоте.
Я, конечно, всегда была против этой варварской забавы: более того, если бы его на охоте задрал медведь, я бы, наверное, сквозь профессиональную скорбь ощущала бы кое-что еще. С другой стороны, если бы я присутствовала при этом, то пришлось бы выступить против медведя и тогда ему точно несдобровать: инстинкт защиты у нас развит сильнее всего, и с этим ничего не поделаешь. Но в этом случае обошлось и без меня, и без медведя: я знала заранее, что компания молодых бездельников собирается в лес стрелять тетеревов, но препятствовать этому не стала. Почему-то люди считают, что мы приглядываем за ними всегда, невзирая ни на какие обстоятельства. В сущности, это не так: мы не всемогущи (но, к счастью, не всемогущи и наши антагонисты с чумазой черной буквы). Если человек захочет ускользнуть от своего хранителя, то он непременно ускользнет иначе не было бы такого количества самоубийств (между прочим, если бы не мы, не было бы стольких неудавшихся самоубийств). Условно говоря, если человек едет на поезде, наивно думать, что я полечу за ним, размахивая крыльями и дыша смрадом из паровозной трубы: отнюдь нет, я или сяду на тот же поезд, или подопечный на время останется предоставленным самому себе. Так было и тут: наверное, каким-то сверхизощренным способом я могла бы попасть в тот сосновый, дремучий, туманный, где разыгрался последний акт драмы, но в голову мне такой способ не пришел. Кроме того, они были с собаками, которые в хранительском смысле представляют собой нечто среднее между нами и людьми. (Кто-то из древних мудрецов в классификации высших духов отводит отдельную ступень для «хайот-ха-кодеш», священных животных, вот это как раз они.)
Не сказать, чтобы я отпустила его с легким сердцем: у нас сильно развито предчувствие (еще бы!), так что было мне не по себе, но я попыталась эти напрасные волнения заглушить хорошая прогулка, добрая книга, крепкий (по возможности) сон. Который был прерван самым неприятным образом болезненным уколом в сердце на рассвете, аккурат в ту самую минуту, когда один из веселых приятелей моего подопечного по ошибке выпустил разряд крупной дроби прямо в его бестолковую голову.
В поисках несчастных тетеревов они забрели довольно далеко; было их трое, двое ссыльных и егерь, плюс две собаки. На лошади добраться туда было нельзя: им (пока они еще были в полном комплекте) пришлось некоторое время брести по болоту, перепрыгивая с кочки на кочку, а бедное животное там бы и потонуло. Поэтому егерь, сохранивший даже после рокового выстрела присутствие духа, смастерил из срубленных елочек подобие носилок, на которые они вдвоем с убийцей погрузили тело и потащили его в сторону дороги. Характерно, что егерь, суровый ревнитель старинных преданий, внимательно следил, чтобы покойник путешествовал строго ногами вперед (чего добиться в условиях болота было довольно мудрено). Когда несколько отошедший от первоначального шока невольный стрелок переспросил, почему это так важно, словоохотливый егерь с удовольствием пояснил, что это для того, чтобы покойник не вернулся с кладбища, для этого же рассыпают на дороге еловые лапы. Убийцу снова замутило. В результате шли они чуть ли не полдня с привалами, остановками, криками «я больше не могу» и огорченными взлаиваниями собак, которым криворукий Вильгельм Телль испортил весь праздник.
Все это, понятно, я узнала не сразу: кое-что принесли на своих накрахмаленных хвостах горничные «Золотого якоря», еще что-то писали в газетах, а основные подробности сообщались на судебном заседании еще две недели спустя. Дело было, в общем, ясное: убийство по неосторожности, за которое из столичных губерний отправили бы в ссылку, но поскольку виновник уже находился в ссылке, то можно было либо продлить ему срок, либо закатать на каторгу. Выбрали второе: возможно, постарался игольчатый фабрикант, чья продукция странно рифмовалась с последним, что, вероятно, видел его бедный отпрыск стремительно приближающееся переплетение порыжелых сосновых игл, скрепленных попарно.
Связь наша, таким образом, распалась и некоторое время я чувствовала себя совершенно неприкаянной. Надев глубокий траур, я побывала сперва на похоронах, потом на судебном разбирательстве: поскольку Вологда переполнена ссыльными, к новым лицам там привыкли, так что на меня никто особенно не таращился. Тем более беднягу там успели полюбить, и народу на отпевание и на кладбище пришло довольно много. Но дальше делать мне было, в общем, нечего. Смысл нашего существования в том, чтобы оберегать земнородных: я никогда еще не теряла своего подопечного таким трагическим образом, поэтому совершенно не знала, как себя вести. Может быть, из-за роковой промашки моя работа вообще была окончена, и мне следовало бы ждать не увольнения, конечно, а, так сказать, возвращения из командировки? Или, напротив, мне нужно было подвергнуться какому-то взысканию, после чего совесть моя снова оказалась бы чиста? Беда в том, что мне совершенно не у кого было это спросить, так что оставалось только плыть по течению.
Почему-то я сразу не собралась и не уехала из Вологды: сперва, наверное, мне хотелось проследить за отпеванием не то чтобы я не доверяла местному причту, да и уж точно не дерзнула бы вмешиваться в богослужение, но в тот момент казалось особенно важным, чтобы все было сделано как надо. А дальше мне, несмотря на общую подавленность чувств, захотелось немного отдышаться. Все-таки мы заняты работой почти круглосуточно либо непосредственно приглядываем за объектом, либо беспокоимся о нем, пока его не видим, в общем, все время как на иголках (опять иголки!). Потребность во сне у нас, конечно, меньше, чем у людей, мне за глаза достаточно трех-четырех часов, но получается, что все время бодрствования так или иначе занято службой. Это поневоле отражается и на наших траекториях: почти непрестанно мы двигаемся за подопечным и если он, например, страстный театрал, то я поневоле стану разбираться в местном репертуаре и узнавать приму по походке, но, скажем, окрестности того места, куда нас забросила судьба, останутся необследованными. Покойный эсер в этом смысле был человеком не особенно любопытным: ежедневно он бывал в ресторанах, довольно часто в кино (которое из-за темноты было бы совсем удобно для нашей профессии, если бы не иные фильмы, вызывающие у меня приступы головокружения), время от времени посещал театры. Не могу сказать, что меня так уж интересовали вологодские древности, но все-таки жить в городе с семисотлетней историей и ни разу не зайти ни в одну церковь казалось мне странноватым: впрочем, если быть ригористом, надо оговорить, что в одну-то он в результате попал, точнее, его занесли.