Это значение критики, установление связи между метафизикой и математическим естествознанием, это решающий акт Канта, благодаря которому после долгого развития, в ходе которого он с юности ощущал желательность метода Ньютона для метафизики лишь в общих чертах, хотя и настоятельно и энергично, он наконец созрел в систематиста. Система природы привела его к системе метафизики. Но средства лежали в критике, критике принципов. Таким образом, система метафизики стала системой критики.
Принципы, основы, отныне образующие проблему; синтетические принципы, как назвал их Кант в соответствии с тем значением, которое он придавал слову «синтетический», они положены в основу математического естествознания в виде открытого, ясного, методичного аргумента. Эти принципы делают науку наукой и объясняют ее неуклонный прогресс. Они представляют собой чистое знание, право и обладание которым спекулятивный разум с незапамятных времен предполагал, утверждал и защищал. Теперь они были доступны в закрытой системе в качестве плодотворных предпосылок. Работа метафизики не была завершена, но она могла начаться на ясной почве. Философия могла и должна была, как критика, взять новое начало.
Критика была не только решающим актом в личном развитии Канта: это всемирно-исторический акт Канта. Непреходящая ценность мировоззрения Канта состоит в его открытии, в развитии метода критики. Это не значит, что ценность исчерпывается методологией критики. Но для успешного развития философского исследования важно открытое и четкое разграничение между этим значением критики, состоящим в определении соотношения между метафизикой и математическим естествознанием, и всем индивидуальным содержанием самих мыслей Канта, как бы они ни были важны. О последнем могут быть споры и нужно открыть ясный путь; о втором не должно быть споров, если мы хотим, чтобы компас науки не сбился. Со времен греков мощные, творческие умы всегда следовали по этому компасу; дело лишь в том, что курс часто переходил через туман, который сгущал многообразие метафизических проблем. В XVIII веке наконец-то появилась искренность, которая позволила прозреть и признать, что моральная убежденность отличается от математической и научной.
Можно сказать, что этот смысл критики не только краеугольный камень научной работы, но и точка разделения разума. Те, кто уклоняется от этой разделительной линии, это не только «благородные», как их разоблачил Кант, которые не хотят работать; можно сказать скромнее и правильнее, которые не хотят учиться; они также были охарактеризованы Кантом как враги Просвещения, которые преследуют «полеты гения» и просвещения вместо того, чтобы рассматривать науку как единственный источник истины. В лице Мефистотеля автор предает глубокое изречение о том, что в науке одновременно присутствует презрение к разуму.
Это, прежде всего, отступничество от Канта, которое привело к краткому подъему, но резкому краху философского предприятия: они разрушили перегородку между различными проблемами метафизики. И это отвержение Просвещения и его честности, которую они нечестиво высмеивали, конечно, имело свою моральную причину, или, по крайней мере, религиозную, не говоря уже о церковно-политической. Но научный предлог лежал в восстании против Ньютона. Идея снова должна была означать Бога и природу одновременно, и не так, как к этому единству стремился в лучшем случае Декарт, а был найден Спиноза, который отменил метафизику в этике и стоял вне линии, которая начиналась от Галилея и вела через Декарта и Лейбница к Ньютону. Философия должна была снова стать философией религии. В философии романтизм также вернулся в Средневековье.
Какую бы универсальную и художественную трактовку истории ни получила философская романтика систем тождества Ниербухр, кстати, методолог истории, предшествует им и является учеником Канта отказавшись и отвергнув систему принципов Ньютона, философия потеряла одновременно и ясную голову с честным сердцем. Новые истины стали идеями гениальной интуиции и интеллектуальных воззрений, но строгое понятие чистого знания, которое ограничивалось принципами математического естествознания, для него уже не существовало ни ранга, ни устоя; его след стал размытым. Однако эти принципы проходят через всю мировую историю разума. Их формулировки меняются, но мотивы остаются неизменными; они являются, так сказать, азбукой разума. Отказавшись от чистого знания в этом точном ограничении, романтики лишили разум самого надежного владения и самого высокого права.
3. Отношение логики чистого к критике и метафизике
Здесь мы снова начинаем с самого начала. Иными словами, мы снова становимся на почву принципов математического естествознания. Они должны быть заново продемонстрированы как чистое знание, заново открытое в контексте разума. А как же задача такого доказательства, утверждение такого открытия? Остается ли она здесь за критикой, методологическое значение которой ограничивается разграничением задач и определением отношения метафизики к математическому естествознанию? Мы не спорим о названии; но это важный вопрос.
Критика Канта делилась на логику и диалектику. Диалектика содержала негативную часть критики; она касалась психологии, космологии, включая учение о свободе, и теологии в доказательствах существования Бога. Логика принесла позитивную часть: основание математического естествознания. Этой логике, однако, предшествовала эстетика, как учение о чистой чувственности. Исторически пристрастие Канта к чувственности вполне объяснимо. Она объясняе
тся не только его оппортунизмом против английских сторонников чувственности, но и теми слабостями и недостатками, которые лежали в позиции Лейбница и которые для нас сегодня достаточно четко связаны с его сильными сторонами. Но как бы ни совпадало внутренне чистое созерцание Канта с чистым мышлением Декарта и Лейбница, Кант настаивает на различении чистого созерцания и чистого мышления. Не для того, чтобы они оставались отдельными, а для того, чтобы они сочетались и становились пригодными для сочетания. Через этот план его методологической терминологии, однако, помимо Anschauung, мышлению был нанесен внутренний ущерб.
Таким образом, мышлению предшествовала интуиция. Это тоже чистое чувство, поэтому оно связано с мышлением. Но мышление имеет свое начало в чем-то вне себя. Здесь кроется слабость фундамента Канта. Здесь кроется причина отступничества, которое вскоре вспыхнуло в его школе. Ставя себя снова на почву критики, мы отказываемся от того, чтобы учение о чувственности предшествовало логике. Мы начинаем с мышления. Мысль не должна иметь происхождения вне себя, если иначе ее чистота должна быть неограниченной и незамутненной. Чистое мышление само по себе и исключительно само по себе должно порождать чистое знание. Следовательно, учение о мышлении должно стать учением о знании. В качестве такого учения о мышлении, которое само по себе является учением о знании, мы стремимся здесь построить логику.
Насколько меняется с ходом веков репутация и насколько меняется содержание логики. В Платоне она все еще кажется настолько латентной, что можно считать Аристотеля ее основателем. И все же Платон, помимо всего того, что он сделал для логики, является родоначальником идеи: разве идея не принадлежит логике? Глубокое непонимание Идеи заключается в том, что для нее была принята метафизика. Конечно, Платон не без вины виноват в этой сомнительной родине своей идеи, поскольку она также имеет свою естественную область в этике. Впоследствии, однако, не было проведено различие между этикой и логикой в этом случае идею не пришлось бы изгонять из логики но скорее было проведено различие между метафизикой и логикой.