The charms wound [Очарование ранило wp]. Двенадцать лет критическая философия играла свою роль, и мы видим плоды. Какой отец (спросите себя каждый) желает, чтобы его сын после критического припадка стал автономистом критического пошиба, метафизиком природы и добродетели, диалектиком или даже борцом с беспорядками рабулистов? А теперь оглянитесь вокруг и почитайте. Какая новейшая книга, какая наука не покрыта в большей или меньшей степени пятнами такого рода, и сколько благородных талантов загублено (мы надеемся, только на время); чужеземные народы насмехаются над нами: «Вы там, вы, немцы, которые так далеко продвинулись во многих вещах? Вы рассуждаете, как это вообще возможно, чтобы был такой интеллект? и как вы можете его достичь? Неблагополучная нация, о чем еще вам думать».
Заклинание закончилось. То, что этой философии было уделено такое доверительное и благосклонное внимание, было сделано в надежде на что-то значительное и благое. Она так много обещала; она так самоуверенно навязала себя; чего же она добилась? Протестуя против всякого догматизма, она стала самой отвергающей госпожой на языке, который до нее не позволяла себе ни одна школа. Кроме нее, нет спасения, нет достоинств и недостатков человеческих усилий. Она нашла сокровище, ее самые грубые извержения золотые крупицы истины. То, что она не сказала, не имеет силы, пока она это не сказала.
Очарование запущено. Оправдания высмеиваются: «человек не понял мастера; нужно отправиться в паломничество к нему, чтобы услышать подлинный смысл законодателей природы, разума и добродетели». Если хочешь, чтобы тебя поняли, пиши понятно, а здесь можно было понять с первой строки. Теперь здание есть; долг, и, надо надеяться, спасительный долг, состоит в том, чтобы проследовать через это, изучить его с самой строгой беспристрастностью. «Ничто не может помешать прогрессу знаний больше, чем плохая работа известного автора, ибо прежде чем наставлять человека, он должен сначала освободиться от раздражения», говорит МОНТЕСКЬЮ.
«Но какое самомнение!» Никакого самомнения! Убежденный в том, что каждое умозрительное понятие можно и нужно сделать понятным, потому что туманная паутина слов это не критика и не философия; убежденный в том, что то, что мы знаем о нашем разуме, все знают и могут прояснить для себя, что поэтому даже так называемая первая философия (называемая метафизика) не может не стать, совершенно безсектантной, как математика, чистой от всякого непонятного тумана слов, ясным изложением первых понятий нашего понимания и нашего разума, следовательно, действительно первой и последней философией, чистым языком распознающего понимания; Убежденный в этом, автор «Metacritic» не только считает, что любой другой мог бы написать ее, но и скромно признает, что многие другие могли бы написать ее лучше, но не честнее, чем он.
Противостоять самонадеянности не самонадеянность; противостоять тщеславной диалектике, которая хочет лишить нас понимания, а вместо этого навязывает нам свои словесные схемы как высшие результаты всей мысли, противостоять ей, очистить оскорбленный язык от ее скверны и направить человеческое чувство к тому, что оно думает и говорит без диалектических кривляний и угловых крючков, в соответствии с его опытом, его внутренним сознанием; это не самонадеянность, а долг. Тот, кто искусственно искажает язык народа (с какой бы ловкостью это ни было сделано), портит инструмент его разума и вызывает его неудовольствие; множеству юношей он искалечил их благороднейший орган и ввел в заблуждение сам интеллект, область которого никогда не может быть закрыта для спекуляций. Но есть ли у нас больший долг и дар, чем свободное интимное использование нашего интеллекта? Протестантизм, таким образом, является метакритикой; он протестует против любого предписания-папизма, налагаемого на разум и язык так же некритично, как и нефилософски; он протестует против диалектического туманного искусства HÄGSA. Laudandus PLATO, laudandus ARISTOTELES; prae omnibus veritas colenda urgenda, intime amanda.
I Заголовок и введение
«Критика чистого разума»; (5) такое заглавие обескураживает. Нельзя критиковать способность человеческой природы; скорее, ее исследуют, определяют, ограничивают, показывают ее использование и злоупотребление. Искусства, науки, рассматриваемые как произведения людей, критикуются либо по существу, либо по результатам их деятельности; но не естественные способности. (6)
Ученики великого человека, написавшего «Критику чистого разума, способность суждения» и т.д., однако, так увлеклись этим именем, что не только написали критические статьи о естественных и сверхъестественных способностях, но назвали себя своеобразными критическими философами и поместили всю, по крайней мере, высшую философию в последнюю очередь, в критику этих способностей. Эта критическая философия, говорят они, является единственно возможной, единственно истинной.
Ну что ж! Само незнакомое название налагает на нас большую обязанность. Каждый судья, судит ли он о природных свойствах или о произведениях искусства, должен исходить из чего-то ясно данного и не успокаиваться, пока это данное не будет ясно определено. Он должен судить в соответствии с законом, четко излагать его в обосновании своего суждения и точно его применять. Наконец, само его суждение должно быть ясным, определенным, вытекающим из данного в соответствии с данным ему правилом; иначе оно будет очищенным.
Любое очищение подчиняется тем же законам; и поскольку автор «Критики чистого разума» называет свое сочинение работой, «которая представляет чистую способность разума во всем ее объеме и пределах» (7), его можно и нельзя читать иначе, чем с проверкой, т.е. критически. Вытекающие из этого замечания не могут иметь более скромного названия, чем метакритика, то есть критика критики.
Но если разум подлежит критике, то кем он может быть критикуем? Не иначе как самим собой; следовательно, он является стороной и судьей. А по чему его можно судить? Не иначе как в соответствии с самим собой? Следовательно, он также закон и свидетель. Сразу же становится понятна сложность этой обязанности судьи.
Чтобы облегчить нам эту задачу, давайте разберемся:
Во-первых. Мы говорим здесь ни о ком ином, как о человеческом разуме. Мы не знаем никакого другого, не обладаем никаким другим; судить в человеческом разуме более высокую, более общую причину, чем человеческий разум, означало бы выйти за пределы самого разума.
Во-вторых. Мы действительно вправе требовать от других сил нашей природы человеческого разума в мыслях и словах для определенной цели; но мы никогда не должны забывать, что он не существует в ней отдельно от других сил. Это одна и та же душа, которая мыслит и волит, понимает и чувствует, осуществляет разум и желания. Все эти силы так близки друг к другу, так взаимодействуют и вовлечены друг в друга не только в своем использовании, но и в своем развитии, возможно, и в своем происхождении, что мы не должны думать, что назвали другой предмет, называя другое явление того же предмета. С помощью имен мы не делаем отделы в наших душах; мы не разделяем их, но обозначаем их эффекты, применение их сил; душа, которая чувствует и создает образы, душа, которая думает и создает принципы, это одна живая способность в различных эффектах.
В-третьих. Человеческая душа мыслит словами; она не только выражает, но и обозначает себя и упорядочивает свои мысли посредством языка. Язык, говорит Лейбниц, это зеркало человеческого разума и, как можно смело добавить, хранилище его понятий, не только привычный, но и необходимый инструмент его разума. (8) С помощью языка мы учимся мыслить; с его помощью мы разделяем понятия и часто сплетаем их в кучу. Поэтому в вопросах чистого или нечистого разума следует прислушиваться к этому древнему, всеобщему и необходимому свидетельству, и никогда не стыдиться, говоря о понятии, его глашатая и представителя, слова, обозначающего его. Часто это показывает нам, как мы пришли к понятию, что оно означает чего ему не хватает. Если математик строит свои понятия с помощью линий, цифр, букв и других знаков, хотя он знает, что не может сделать математическую точку, провести математическую линию и что ряд других знаков принимается им совершенно произвольно, то как же судья разума может не замечать путей, с помощью которых разум точно выводит, закрепляет, завершает свою работу? Поэтому большая часть недоразумений, противоречий и несоответствий, которые приписываются разуму, вероятно, вызваны не им, а дефектными или плохо используемыми инструментами языка, о чем говорит само слово «противоречие».