После этой проработки я смог быть еще более кратким в девятом и десятом письмах, где мне пришлось спасать эту концепцию от прежних метафизических представлений о душе и прежних оснований для веры в существование Бога.
Одиннадцатым письмом, в котором я использовал точно такое же понятие как ключ к истории моральной философии до настоящего времени, завершаются рассуждения, касающиеся внутренней возможности будущего согласия между самостоятельно мыслящими людьми относительно принципов этой науки.
Двенадцатое и последнее письмо призвано объяснить внешнюю возможность этого согласия.
Большая часть содержания этого второго тома была также опубликована в различных отдельных выпусках немецким «Меркурием» для предварительной оценки, и была частично исправлена, частично дополнена, а частично полностью переработана в соответствии с полученными таким образом воспоминаниями, а частично в соответствии с моими собственными более поздними прозрениями.
Йена, 1 октября 1792 года
Письмо первое
Дух нашего века и современное состояние науки предвещают общую реформацию философии. Итак, вы настаиваете, дорогой друг, на своем утверждении, что относительная культура духа нашего народа снижается в протестантской его части, в то время как в католической она возрастает?
Я могу спросить вас, учитывали ли вы в сравнении, из которого вы сделали этот вывод, с одной стороны, действительно большую быстроту, которая отступает с первым рвением, и, с другой стороны, кажущуюся медлительность, которая основана на оптической иллюзии и становится более заметной с развитием разума, как солнце, в той же мере, в какой оба поднимаются выше над горизонтом? Вы один, по вашему заверению, только сравнили ход духа среди протестантов с собой и обнаружили, что он не просто движется медленнее, но действительно вот-вот отступит.
Многочисленные факты, о которых вам сообщает это явление, не открывают, однако, никаких утешительных перспектив на будущее в том ракурсе, который вы придали им в своем письме; и я признаюсь вам, что не нашел среди них ни одного, который бы я мог отрицать или в котором бы сомневался.
Но я также воздерживаюсь от всех возражений, которые я мог бы выдвинуть против сомнительности некоторых из этих фактов; потому что, по вашему утверждению, вы хотите, чтобы о вероятности судили больше по взаимодействию всех, чем по силе отдельно взятой причины.
Чтобы показать вам, что я вас полностью понял, я извлеку ваши самые существенные замечания из череды фактов и выводов, которыми вы сопроводили их в своем письме, и повторю их здесь своими словами.
С тех пор как (вы имеете в виду) свободное использование разума в делах религии стало терять для своих защитников славу запретного плода, на место былого рвения к правам разума пришло равнодушие, которое уже время от времени переходит в ненависть и презрение и грозит закончиться всеобщим недоверием. Те, кто еще не убежден, что разум в наше время зашел слишком далеко, по крайней мере, опасаются, что он зайдет слишком далеко, и либо снова ищут произвольные барьеры, либо изобретают для себя новые. Исключительное право разума решать вопрос о значении Библии, это право, от признания которого зависит судьба всего протестантизма, оспаривается даже протестантскими теологами со рвением, которое должно было в немалой степени способствовать пробуждению старых надежд и институтов римского объединения.
Апелляции от разума к ощущениям, к здравому смыслу, к интуиции и чувствам, к чувству Бога и т. д. становятся все более шумными и частыми, и от каждого из этих угловатых судилищ получаются решения, направленные против наиболее обоснованных высказываний первых. Наука, из которой все остальные, относящиеся к области собственно философии, заимствуют свои принципы, эта главная наука, которая с незапамятных времен составляла наиболее своеобразное и наиболее подходящее дело разума и обращением с которой Лейбниц, Вольф и Баумгартен оказали столько услуг самым благородным достижениям нашего века, одним словом, метафизика, пренебрегается таким образом, который составляет странный контраст с претензиями нашего века на почетное звание философского.
Как незначительное ветхое укрепление, она брошена на произвол врагов религии и морали, против которых она еще недавно служила самой надежной защитой. В настоящее время горячие энтузиасты и хладнокровные софисты, как никогда, заняты тем, чтобы на руинах этой науки заново поддерживать старые системы суеверия и неверия.
Партии натуралистов и натурфилософов становятся все более и более распространенными; и поскольку они учатся все более и более искусно использовать оружие, которым они боролись раньше и которое теперь, похоже, осталось за ними, они должны, скорее, не изнурять друг друга, а приобретать все новые силы в своей борьбе, расходовать силы человеческого разума бесполезными ссорами в ученом мире и увековечивать старое противоречие между словом и делом в морали.
Надежды благонамеренных людей на то, что этот злополучный спор разрешится при посредничестве разума, исчезают точно в такой же степени, в какой этот самый разум во многих других предметах человеческого знания, демонстрируют самые возмутительные образцы его эффективности и силы.
Ее, которую никогда не призывали в качестве арбитра по самым незначительным пустякам, обвиняют все громче в нарушении мира в самом важном деле человечества; и в то время как ее притворство
О победе над старыми предрассудками с криками триумфа заявляют безбородые мальчишки: встают мужчины и в присутствии публики обвиняют их в государственной измене человечеству, доказывают, что они демонстрируют противоположное тому, что открывает Бог, и оттачивают, сами того не зная и не желая, изношенное оружие венной веры и неверия.
Сравните наши академии наук и искусств с общественными и тайными обществами, которые под всевозможными названиями и предлогами работают над увековечиванием нашей незрелости, и чье отличие в том, что они имеют заранее намеченный авторитет, чтобы загнать разум в угол сразу с нескольких сторон; и судите, какая из этих двух столь противоположных видов обществ в настоящее время является более процветающей и активной?
У кого из двух больше участников, больше рвения в своих начинаниях и более многочисленная и восприимчивая аудитория для демонстрации? Признавая, наконец, что у веселья и деспотизма, возможно, никогда не было столько поводов жаловаться на разум, разум никогда не имел столько оснований опасаться чего-либо плохого со стороны обоих. До тех пор, пока посредством протестантской Реформации он только устранял те предрассудки, которые противопоставляли свободу одного и произвол другого в иерархической структуре, он не имел против себя ничего, кроме неправильно понятого интереса обоих.
Но как только она пойдет дальше и утвердит принципы, рядом с которыми не может существовать ни празднество, ни деспотизм, нет ничего более определенного, чем то, что оба они соберут все силы, которые им дает их старое владение, чтобы подавить голос своего врага.
Скоро им не понадобится для этого никакого другого предлога, кроме постоянно растущих злоупотреблений, которые наш пишущий сброд практикует со свободой прессы и гласности, и которые в конце концов, вероятно, заставят даже более благоразумных служителей религии и государства рассматривать известные противоядия, отменяющие свободу одновременно с разнузданностью, как меньшее зло.