На деле всё оказалось не так безнадежно, потому что, перейдя в разряд замужних дам, Оленька сменила привычки с поразительной быстротой и уже через год превратилась в уютную жёнушку, которая не чуждается вязать мужу тёплые жилетки, а по осени варить смородиновое варенье с желатином по особой рецептуре купцов Бахрушевых. Варенье, к слову, получалось отменным.
Шаргуновы жили обычной жизнью скромных обывателей: на лето снимали дачу в Павловске, зимой посещали театры и галереи, иногда давали званые ужины или ходили к приятелям играть в лото и раскладывать пасьянс. Детей Бог не посылал, но они об этом не особо печалились, тем более что Василий Пантелеевич уважал тишину и покой, а дети, как известно, источник не только дополнительных расходов, но и большого шума.
Начало Великой войны застало господина Шаргунова в должности инспектора строительного департамента. Нельзя сказать, чтобы война грянула неожиданно: в столичном воздухе Санкт-Петербурга давно носилось предчувствие перемен, принимающее дикие и странные формы самоубийств, бесчинств по-клоунски раскрашенных футуристов и повального увлечения спиритическими сеансами. Уж насколько скептически был настроен к сему действу Василий Пантелеевич, но и он поддался на уговоры жены и пару раз принял участие в столоверчении с вызовом духа убиенного императора Павла Первого.
Сейчас Василий Пантелеевич со стыдом вспоминал душный салон с потушенным электричеством и замогильный голос госпожи Бабочкиной, утробно задающий вопросы о грядущем конце света. Присутствующие сидели, сцепив руки, и барышня по левую сторону постоянно истерически вздрагивала и норовила прижаться коленкой к его ноге. Заметив поползновения соседки, Оля учинила ему маленький скандальчик и на спиритические сеансы ходить перестала.
Сигналом к началу войны стали выстрелы Гаврилы Принципа, члена тайной организации «Молодая Босния». Недрогнувшей рукой он застрелил в Сараево наследника австро-венгерского престола Франца-Фердинанда и его жену. Через месяц Австро-Венгрия объявила войну Сербии. Чтобы не оставить в беде православных сербских братушек, в России вышел указ о всеобщей мобилизации. Германия потребовала его отмены, а получив отказ, объявила войну России.
В тот день город стал похож на скаковую лошадь, которой внезапно дали шпоры. Люди куда-то бежали, мальчишки-разносчики газет кричали, дворники по приказу хозяев вывешивали российские флаги, обыватели за обедом поднимали чарки за победу русского оружия, а юные гимназистки возбуждённо перешёптывались и планировали вязать носки для храбрых солдат.
Боже, царя храни! реяло над растревоженной толпой горожан, что с боковых улиц двигалась в направлении Дворцовой площади.
Повинуясь общему подъёму, Василий Пантелеевич с супругой тоже пошли на площадь. Стоя на балконе Зимнего дворца, император вскинул голову и произнёс несколько слов, утонувших в многоголосой массе народа.
Утром газеты сообщили, что за прошедшую ночь на Невском проспекте разграбили немецкие магазины и побили витрины. Особенно пострадало германское посольство на Исаакиевской площади. Его тяжёлое здание, увенчанное фигурами обнажённых тевтонов с конями, казалось нестерпимой насмешкой над чувствами патриотов. Три дня на Большой Морской улице валялись выломанные решётки и пустые сейфы, а колёса конных экипажей проезжали по раскиданным документам и бухгалтерским книгам. Наконец, с крыши на мостовую сбросили голых великанов, и многие, проходя мимо, норовили плюнуть в бронзовые лица ни в чём не повинных скульптур.
Одной из первых в театр военных действий выдвинулась гвардия, и почти сразу газеты стали публиковать списки убитых и раненых.
Российская армия несла крупные потери, и на смену уверенности в победе по домам петербуржцев стали кочевать разговоры, что война может затянуться на долгие месяцы и, может быть, даже на год или на два.
Как-то раз поутру, отправляясь в департамент, Василий Пантелеевич увидел табун зелёных лошадей, который рысями шёл вдоль Петергофского проспекта. Сперва он подумал, что сошёл с ума, и даже приложил руку ко лбу проверить, нет ли горячки, и лишь в последующий момент сообразил что-то насчёт военной маскировки.
Фантасмагория, пробормотал себе под нос Василий Пантелеевич, ещё не предполагая, что вскорости это слово станет определять всю последующую жизнь Российской державы.
Когда в августе 1914 года Санкт-Петербург переименовали в Петроград, Василий Пантелеевич, обращаясь к жене, сказал:
Ну, всё! Прощаемся, Оля, со стольным градом Петровым, потому что меняющий имя меняет и судьбу.
Словно затяжная зима, война шла и шла, по ходу собирая свою страшную кровавую дань. На улицах замелькали белые косынки сестёр милосердия, застучали по мостовым костыли покалеченных, а у продовольственных лавок выросли очереди, которые стали называться хвостами.
Цены на продукты пухли буквально на глазах. Подумать страшно: хлеб с четырёх копеек за фунт вырос до шести копеек! А про селёдку и вымолвить боязно, потому как она вздорожала до тридцати копеек с четырёх! Ропот на дороговизну подталкивал людей к недовольству правительством, и когда начались перебои с продовольствием, стало казаться, что поднеси спичку к горячим слухам и пересудам, и город запылает
* * *
К началу семнадцатого года с прилавков окончательно исчезли мясо, масло и мука. Рыночные торговцы за любую мелочь драли втридорога. Очереди за хлебом выстраивались с полуночи. Подогретые нехваткой продовольствия, на заводах полыхали рабочие волнения, а двадцать третьего февраля[1] улицы заполонили женщины с пустыми кастрюлями в руках. На своём веку город видел немало демонстраций, то эта кастрюльно-женская повергла Василия Пантелеевича в особенно гнетущее ощущение предгрозовой тревоги. Он растерянно посмотрел на жену и, к вящему удивлению, увидел в её глазах искры восторга.
Вася, неужели ты не чувствуешь, какая мощь и сила идёт от этой толпы? Здесь всё сермяжное, народное, истинное!
Прильнув к окну, Оля приветственно махнула рукой, и какая-то женщина из середины людской массы в ответ подняла вверх помятую медную кастрюлю, больше похожую на ночную вазу. Василий Пантелеевич был повержен и разбит в пух и прах. На нервной почве он закрылся в кабинете с бокалом шампанского и попытался перечитать «Женитьбу Фигаро», но вскоре оставил безуспешные попытки отвлечься. Он прикорнул на кушетке в надежде, что к утру революционные настроения пойдут на спад и народ одумается.
В марте 1917 года император Николай Второй отрёкся от престола. На следующий день отказался от власти его брат, великий князь Михаил Александрович, и российское самодержавие перестало существовать.
Когда в газетах появился Высочайший манифест об отречении государя, Шаргуновы были в церкви. Пришли по случаю именин Ольгиной матушки. Прихожан набилось много, и уже с притвора пришлось протискиваться вдоль стены. Лица молящихся мягко и тускло освещало пламя свечей. Запах ладана как будто смешивался с тихими словами, летящими с сухих губ.
Господи, помилуй Россию, прошептала высокая старуха в чёрном.
Люди колыхнулись, когда на амвон вышел протодиакон, отец. Его согбенная фигура свидетельствовала о каком-то страшном несчастье.
Братья и сёстры Всегда громогласный протодиакон захлёбывался от слёз.
От враз установившейся тишины у Василия Пантелеевича зазвенело в ушах. Найдя руку Оли, он стиснул её пальцы в тонкой перчатке.