Игорь Силантьев
Архангельский свет
© И. В. Силантьев, 2023
© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2023
Пальто
Фонарь на железнодорожной станции был очень стар. Его почернелое бетонное тело покрывали глубокие трещины, из которых выступала арматура, будто кости. И чтобы усталая плоть фонаря окончательно не распалась, его снизу доверху стянули железными скобами.
Но и они уже успели проржаветь.
На одной из них, на высоте поднятой руки, висело пальто.
А с утра и весь день густо сыпал дождь, и висевшее пальто, наверно, было самым вымокшим пальто во вселенной.
Рукава его набухли влагой и отвисли. И карманы отвисли и распухли, будто набитые комками газетной бумаги.
Но вместо бумаги там была вода.
Вода просачивалась сквозь темные ткани пальто и веером капель стекала с рукавов и подола на асфальт.
Вечером дождь перестал и задул ледяной ветер. Подбирался ночной заморозок.
Кристаллы льды покрыли асфальт. И фонарь тоже заблестел льдом. И пальто стало не сразу, но ровно замерзать, коробиться и деревенеть в своих складках и отвисших формах, а потом рухнуло вниз. Это, наконец, лопнула петелька, круглый день жертвенно и бессмысленно удерживавшая пальто на болте, стягивающим фонарную скобу.
Под жидким лучом фонарного света пальто привалилось к столбу, будто пьяный прохожий, не справившийся с дорогой и припавший на колени и опустивший голову и почти уснувший.
Собственно, и все.
Да нет же, не все! Афоня, вставай, пьяный дурак, замерзнешь!
Кто это сказал? Привалившийся к столбу бомж Афоня вздрагивает, пытается встать, на коленках отползает от фонаря, наконец, привстает и в зубовном стуке и костном хрусте, в утробном рыке и зверином мычании вразвалку бежит от холода в спасительный, но еще такой далекий люк теплотрассы на пустыре за многоэтажками.
Еще три квартала! Два! Теперь поворот! Д-д-д! Это зубы стучат. Вот он, наконец, этот люк, вниз, брык, в теплую вонючую темноту, там Люська дрыхнет на дырявом матрасе. Другой матрас заслоняет трубы. Это важно. Во сне, если привалиться к трубе теплоцентрали, можно получить глубокий ожог.
Афоня, все еще дрожа, приваливается к храпящей Люське и замирает. Пальто и грязное тело в нем медленно наполняются теплом. Пальто! Афоня до сих пор не может поверить в великую удачу. Он нашел это пальто неделю назад, колом застывшее, у фонарного столба на станции. Бомж так и утащил его, обхватив, будто человека, в свое убежище, а потом долго сушил на трубах, а потом примерял это широкое, впору, теплое пальто с высоким воротником, не дырявое, не гнилое, молью не поеденное, откуда оно взялось там ночью, на улице?
Афоня лежит на спине, согрелся, принял немножко из припрятанной бутылочки и глядит куда-то в темноту. Хорошо и весело ему стало и поет Афоня в эту теплую темень песенку без слов и мелодии, мычит просто. Ммм. Мумм. Умумм. Мумм. Словно кот на батарее центрального отопления.
Тут Люська проснулась было, приподнялась, что-то буркнула и на другой бок завалилась. Хррр.
Люська маленько с приветом, именует себя Люси и утверждает, что когда-то ее так прозвали битлы, потому что она летала в облаках и вся в алмазах. Ох-ох. Люська и Афоня не трахаются. Во-первых, у Афони не встает, а во-вторых, Люське и самой этого не нужно. У них есть общие дела поинтереснее выпить, потрындеть, задремать в пьяной отключке. Да и на пару шариться по помойкам веселее как-то. Люська и Афоня жизненные друзья.
Афоня дремлет и в закрытые глаза его и ноздри, в рот и уши легким туманом заползают тонкие сны, не поймешь, о ком они и о чем.
Вот этот сон, наверное, из детства.
Чей это голос? Мама, твой? Маленький Афоня с мамой едут к дедушке куда-то в Сибирь, в деревню какую-то, а по пути сходят в большом городе, потому что обязательно нужно навестить двоюродную сестру мамы тетю Сороку и муженька ее дядю Мизгиря и еще кого-то четвероюродного и еще разведенную жену кого-то сводного, от которого у нее твой неродной брат Дождевик. Черт, как это, неродной брат?
Есть семьи, в которых царит культ родственников. Мама Афони была из такой семьи и порядок этот старалась распространить и на свою собственную и Афонину жизнь. Куда бы они не приезжали, когда он был маленький, она всегда находила близких или дальних, ну хоть каких-либо, но родственников и направлялась к ним в гости и мальчика тащила с собой. Афоня ненавидел эти пустые встречи, наполненные пустыми разговорами.
И полдня добирались они от вокзала до городских окраин, искали в бесконечном частном секторе и, наконец, нашли домишко этих, которые Сорока и Мизгирь, и Дождевик к ним притопал, и вот сидит теперь маленький Афоня за круглым столом, покрытым вытертой клеенкой, и пьет несладкий чай с двумя высохшими карамельками, а неродной его брат Дождевик ковыряется в носу. А мама и тетя Сорока рассматривают огромный, пахнущий нафталином семейный альбом с пожелтевшими ломкими фотографиями, края которых вставлены в прорези на листах. А дядя Мизгирь сидит рядом, наливает в граненый стакан портвейна и выпивает залпом, и хлопает Афоню по плечу и хохочет, и дышит в него вековечным перегаром.
Нет, это Люська снова повернулась к Афоне, это ее перегар обволакивает красное грушевидное лицо Афони.
Афоне приснилось детство! Ого! А я слышал, что у бомжей не бывает детства!
Не бывает, да. Бомжи, они самообразуются на мусорных полигонах. Понимаешь ли, мусор там скапливается, спрессовывается, вырастает разными причудливыми кучами. Потом от такой кучи отслаивается приличный кусок такой, с корявыми ногами, нелепым туловищем, неровными руками и дурацкой головой, и шевелится живой. Вот и готов еще один бомж. Сознание в него не сразу приходит, сначала день и ночь по мусорке шарахается, как зомби, ворон пугает, а потом, глядишь, пошел-пошел, и человеком стал. Афоня придумал про детство. У бомжей в голове какой мусор был изначально, такие и воспоминания. А если газета или обломок телевизора попадет, то все, туши свет! Умертвит потом рассказами о своем прошлом в шоу-бизнесе и политике.
Опять эти голоса! Афоня слышит их с тех пор, как нашел пальто. Собственно, откуда-то из пальто они и исходят. Не из Афони. Афоня даже пробовал беседовать с ними. Сначала замолкали, а теперь уже отзываются. Сколько их, Афоня пока не разобрал, но немало.
Может, Афоня сошел с ума?
Афоня, ты не сошел с ума. Сумасшедшие не разговаривают с голосами из пальто.
Что ли я получился из мусора?
Да кто ж тебя знает!
Но только что кто-то сказал!
А мы сами, Афоня, не знаем, кто это сказал. Так, пролетела и вылетела душа чья-то. Не нашла себе места у нас.
А вы кто?
Мы потерянные души, Афоня.
Мы живем в твоем пальто, Афоня.
Афоня, ты нашел пальто, в котором обитают потерянные души.
Это дом наш временный, Афоня.
И ты среди нас один в теле.
Бедное твое тело, Афоня.
Немытое у него тело, ага.
А нам нет разницы, мытый Афоня или немытый, вонючий или не очень.
Мы души, нам все равно.
И Афоне все равно.
Потому он уже почти с нами.
Потому он и слышит нас.
Нет, Афоня нас слышит, потому что нашел пальто.
Тсс. Афоня заснул.
Афоня спит и снова вдыхает тонкий сон и видит в нем бабушку, как они вместе кормят травой кроликов в сарайке, а потом бабушка ловит одного, самого ушастого, и ловко так сворачивает ему шею. И тушка кролика обвисает у нее на руках, а мальчик Афоня отворачивается и съеживается. А вечером вместе с бабушкой и пришедшей с работы мамой радостно поглощает жаркое с крольчатиной.
Шурудей, ты Афоне приснился!
Афоня меня съел, когда маленький был, когда в детстве был. Но я не в обиде. Нельзя обижаться на Афоню.
Афоня не был в детстве! Бомжи из детей не получаются!
Да, мы это знаем. Зимними вечерами падает хлопьями снег на землю и мочалится под ногами прохожих, смешивается с грязью и наледью, сбивается в ком и застывает, а потом, глядишь, зашевелилось в нем что-то, заворочалось, вот как Афоня на матрасе заелозил, а потом откуда-то ножки высунулись и ручки, и вот привстал бомжик, покачнулся и пошел-пошел и человеком стал. А детство придумал Афоня.