Лаура ищет себе клетку. Поиск начинается внезапно, это импульс, который она не в силах контролировать. Только что она спокойно шла своей дорогой, а через мгновение уже прячется в туалете какого-нибудь бара, закрывшись на два оборота. Я вхожу, присаживаюсь у стойки и заказываю выпивку. В некоторых случаях посетителей так мало, что в итоге остаемся только мы с ней, не считая полусонного бармена и светящегося глаза телевизора, висящего в углу. И тут вырисовывается новый сценарий: я снаружи, она внутри. По-моему, она нуждается в этом.
Я тоже в этом нуждаюсь. Это пытка, в которой есть что-то завораживающее. С каждой минутой растет риск, что сейчас она выйдет и обнаружит меня. Она понятия не имеет, как выглядит сын маньяка, который годами держал ее в плену, возможно, даже не знает, что у него есть сын. Я не могу допустить, чтобы какая-то деталь моей внешности привлекла ее внимание, поэтому перед тем, как начать слежку, тщательно закутываюсь. Если в баре много посетителей, которые приходят и уходят, среди них легко затеряться. А когда там нет никого, кроме нее и меня, каждое перемещение стрелки на циферблате пронзает меня насквозь, словно огненная капля.
Четыре часа. Двадцать минут пятого Обычно я сдаюсь первым: кладу на стойку деньги и бросаюсь к выходу, чтобы глотнуть воздуха. Я выбираю удобный наблюдательный пункт, откуда хорошо виден вход. Если Лаура покидает свое убежище гораздо позже обычного, то я успеваю превратиться в ледышку. И спрашиваю себя: «Кто за кем здесь следит? Кто кого держит взаперти?»
Бывает, что персонал заведения обращает внимание на то, что кто-то сидит в туалете уже больше часа; может, надо вызвать скорую помощь? При этих словах я тут же слезаю с табурета. А если еще начинается какая-то суета, даже не вынимаю кошелек.
Но на сеансах у психотерапевта я об этом рассказать не могу. Наима убеждена, что в последние годы добилась огромного успеха: любой другой на моем месте давно бы сломался. В лечении посттравматического синдрома ей нет равных. В моем случае ей необходимо решить несколько задач. Одна из первых переформатировать основные постулаты моей жизни. Наима часто употребляет это словосочетание: когнитивная реструктуризация. В самом начале она постоянно просила меня представить себе арест моего отца как тяжелую автомобильную аварию, в которой мне посчастливилось выжить и в которой это самое главное я не виноват.
Другое важное обстоятельство, касающееся этой аварии: мой отец в ней не выжил. То, что в действительности он жив и гниет в тюрьме, не должно меня смущать: его больше нет. Человек, который породил меня и которого я знал всю жизнь, принадлежит прошлому. Мы должны очистить информацию, скапливающуюся в естественном процессе усвоения, от закрепившихся в памяти данных с целью достичь нужного результата через создание новых функциональных связей. Таково основное положение ДПДГ-терапии[1]. Я говорю Наиме: «Во мне течет та же кровь». Она качает головой: «Это к делу не относится».
Иными словами, она просит меня разрушить мост, который начал строиться много столетий назад. У меня больше нет предшественника. Асфальт провалился; на дороге, соединяющей меня со всем, что есть в этом мире, образовалась огромная дыра, и она носит имя моего отца. Того, что воспитал меня, учил, защищал, поддерживал советами, вел за собой, одевал. Любил. Только вот мой отец не рядовое явление. Мой мизинец красноречиво свидетельствует об этом.
На самом деле я не хочу в это верить. Я не делюсь своими сомнениями с Наимой, чтобы ее не отвлекать. Возможно, его кто-то заставил, и он был вынужден это сделать. Есть тайные общества, члены которых увлекаются жестокими древними ритуалами. Среди ученых иногда попадаются люди со странностями. Где-то на Востоке была одна фирма, руководители которой, влиятельные и очень богатые бизнесмены, похищали и убивали мальчиков просто так, чтобы испытать это ощущение. А вдруг в деле была замешана мама? Мне приходила в голову и такая мысль. Может, до меня у них была дочь, о которой я не знал. Может, в раннем детстве с ней произошло несчастье и она погибла. И после этого моя мать заставляла мужа похищать других девочек и держать их в безопасном месте, точно кукол. После подобных мыслей я бегу в туалет и блюю в унитаз. Чтобы обелить одного из родителей, я поливаю грязью обоих.
Мой отец молчит. Он так и не признался. С самого ареста он вопреки очевидности утверждает, что невиновен. У него была прядь волос Аманды, заложенная в книге. От предыдущей девочки остался молочный передний зуб: он хранил его в шкатулке для драгоценностей, которую привез из Тибета еще до моего рождения. Ту девочку звали Сара. В детстве я играл этим зубом. «Это твой, говорил отец. Представь себе, сколько времени прошло» Он сумел обмануть даже маму: ее умиляло, что муж сохранил этот трофей. Иногда я шутки ради брал его двумя пальцами и прикладывал к коренному.
Улики, которые я ищу сейчас, совсем иного рода: это мерзость. Будь я посмелее, стал бы рыться в помойках, но риск слишком велик. Лаура любит рок-музыку. Ее любимые цвета черный, фиолетовый, синий. Ей нравится писать. Во время поездок в метро она слушает музыку, вставив в уши миниатюрные наушники. Совсем как я, когда возвращался с Эльбы.
Бывают моменты, когда мне хочется сбросить маску. Подойти к ней и спросить: как это было? О чем он говорил с тобой? Был ли он, по крайней мере, ласковым?
Если бы из данных следствия, свидетельских показаний и собранных улик выяснилось, что он прикасался к ней, я бы, наверно, покончил с собой. Когда я говорю об этом Наиме, она хмурится: «Ты все еще чувствуешь себя виноватым». Но она не совсем права: я чувствую, что перестал существовать, как если бы источник, из которого я произошел, оказался иллюзией. Так или иначе, есть хотя бы одно смягчающее вину обстоятельство: Лаура не заявляла о каких-либо действиях сексуального характера со стороны похитителя. Это уже кое-что. Будем довольствоваться этим.
Сенсационная новость: Лаура категорически отказалась поделиться своей историей в книге или в фильме, хотя ей предлагали за это кучу денег. Люди, для которых истории, рассказанные по телевизору, хлеб насущный, несколько недель называли ее идиоткой: она провела в заключении четырнадцать лет, неужели ей за это не причитается приличная компенсация? Всем хотелось услышать ее имя, увидеть ее лицо. Некоторые сожалели, что она не участвует в вечерних ток-шоу: рейтинг взлетел бы до небес; кое-кто даже предлагал выдвинуть ее кандидатуру на предстоящих выборах. Люди порой способны на прямо-таки немыслимое непотребство. Хотя не сыну маньяка это говорить.
Все, сказанное сыном маньяка, звучит странно, каждый его жест настораживает. Жители нашего городка подозревают, что во мне бродит тот же яд, что в моем отце, или, во всяком случае, что его влияние не могло не сказаться на моей личности. Я и сам так думаю. И мне нелегко выкинуть из головы эти мысли.
В мои тридцать два года у меня нет подружки. Немногочисленная родня испарилась, как и друзья, даже старые и близкие. Они по-своему старались сохранить нашу дружбу, цеплялись за нее когтями и зубами. Но не смогли. Ни один не выдержал. Ведь это было слишком. Быть постоянными свидетелями моих мучений тяжелая работа: я не могу требовать этого от людей. Пригласить меня на рождественский ужин Это требовало такого напряжения душевных сил, что портило праздник всем присутствующим. И проблема не в том, что мой отец это мой отец. Проблема в том, что я его сын.
Но я не планирую бегство, хотя Наима не исключает для меня подобный вариант: исчезнуть, возможно, даже сменить имя. Это был бы серьезный шаг, последствия которого со временем могли бы затронуть мою когнитивную структуру.