Gut gemacht! Schlauer junge! (Молодец! Сообразительный мальчик!) и насыпал полную миску каши. Лёня, радостный прибежал домой и все отдал матери.
Кормилец ты наш! похвалила она его.
Кашу разделили между всеми детьми, чему они были очень рады.
После этого, Лёня каждый день, как по расписанию становился в очередь с немецкими солдатами, и подойдя к кухне, получал свою порцию каши.
Малышке Люсе с каждым днем становилось все хуже и хуже. Шишка на шее стала еще больше и, видимо, давила на гортань, так, что она дышала с трудом и часто плакала. Но плач, вырывавшийся из ее горла, был такой слабый, что походил на мяуканье котенка. Вчера Люся отказалась от груди. Пятимесячный ребенок угасал на глазах.
Солдат-денщик, сев на табурет посреди небольшой комнаты, закурил трубку. Отсыпал деду Проше табаку на самокрутку и, помогая себе жестами, рассказывал деду, что скоро они возьмут Ленинград и Москву, и он поедет домой к жене и детям. Достал бережно из кармана фотографию и показал ее деду.
Es ist meine Familie! (Это моя семья!) с нежностью сказал он.
На фотографии был запечатлен улыбающийся рыжий немец с женщиной, державшей на руках маленького ребенка, а вокруг них стояло еще три девочки и мальчик-подросток. «Ты-ж, смотри!» подумал дед, «Немец, а поди-ж ты, пятеро детей!» В слух же, показав большой палец, сказал:
Во! Гут! Хорошая у тебя фамилия!
Немец заулыбался.
Из-за печки донесся слабый плач ребенка. Денщик, достав изо рта трубку, спросил
Warum er weint? (Почему он плачет?)
Не ферштею, гер солдат! ответил дед.
Плачьет? Warum? (Плачет? Почему?) повторил солдат.
Болеет!
Als krank? (Чем болеет?)
Прокофий пожал плечами.
Немец встал и зашел за печку. Там на лавке сидела Зина и качала плачущую Люсю. Рядом, прижавшись к матери, сидел Лёня.
Gib mir! (Дай мне!) сказал немец и, забрав у Зины Люсю, вышел в комнату.
У женщины оборвалось сердце. Она встала и шатаясь пошла за солдатом. Плача, шептала:
Господин солдат отдайте ребенка! Господин солдат отдайте ребенка!
Немец, выйдя в комнату, положил ребенка на кровать и развернул пеленки. Осмотрев малышку, увидел шишку на шее и, повернувшись к деду, сказал:
Sie braucht eine Operation! Sie stirbt! (Ей нужна операция! Она умирает!)
Из сказанного немцем, Прокофий понял только слово «операция». Он развел руками:
Где-ж, я тебе, гер солдат, ребенку операцию-то сделаю? У нас и в былые-то времена не больно-то разбежишься!
Немец посмотрел на плачущую Зину, на Лёню, державшегося за подол матери. Повернулся и, не говоря ни слова, вышел в коридор.
Проша, что он хотел? спросила бабушка.
Да хрен его знает! Их разве, что поймешь! сказал дед, Заразы они, в это самое, всякой боятся. Я, думаю, из-за этого могут, Люську сгубить!
Услышав слова деда, Зина заплакала навзрыд.
Больше немец не заходил.
Утром дед Проша, заглянув на печку, где спала Зина с детьми, поинтересовался:
Зина? Девушка-то жива?!
Не знаю, молчит, но вроде-как еще дышит! Грудь не берет! Наверно, все-тки, умрет! ответила женщина и заплакала.
Люся слабо дышала, она была в коме. Женщины тихо плакали, а дед молчал, так как всем было ясно, что ребенок умирает, а помочь ему они не могут.
Вскоре, как обычно, зашел денщик. Отдав указания Наталье по уборке, он подошел к Зине. Молча, взял у нее ребенка. Наклонившись к лицу, убедился, что дышит. «Сейчас увидит, что еще жива и шарахнет об угол!» мелькнула у Зины мысль. Немец повернулся и, свободной рукой открыв дверь, вышел из комнаты. Женщина бессильно опустилась на лавку и молча заплакала.
Хоть бы сказал, антихрист, где зароет, с горечью проворчал Прокопий.
Услышав слова деда, Зина зарыдала в голос.
Прошло около двух часов. Бабушка Наташа с Марусей вернулись домой. Дед с Лёней пошли на улицу, как сказал дед, «попромышлять». Все смирились со смертью Люси.
За дверью послышался звук шагов, затем осторожно стали открывать дверь.
Это ты, Проша?! спросила Наталья.
Но в комнату, согнувшись, вошел высокий немец-денщик. Одной рукой он осторожно прижимал к себе какой-то сверток, а в другой держал небольшой бидончик. Войдя, он поставил бидон на стол и, подойдя к кровати, положил сверток. Присутствующие в комнате молча встали. Немец повернулся к ним и, улыбаясь, так, что рыжие усы стали торчать в стороны, сказал:
Es ist gut. Das Kind wird Leben! (Все в порядке. Ребенок будет жить!)
Все молча смотрели на немца, не понимая, что он сказал. Немец перестал улыбаться и, немного подумав, произнес:
Ihr Madchen жи-вой! (Ваша девочка жива!)
Бабушка Наташа осторожно подошла к кровати, где лежал сверток, и посмотрела на него. Оказалось, что это был запеленатый ребенок. Она быстро развернула его. В нем лежала маленькая Люся. Шея ее была перевязана бинтом, глаза закрыты. Бабушка вопросительно посмотрела на денщика.
Sie schlȁft! (Она спит!) сказал он, затем показал на шею, Sie operierten. (Ее прооперировали).
Ей, что операцию сделали? неуверенно спросила подошедшая Зина.
Ja! Ja! (Да! Да!) закивал головой немец.
Nicht entfesseln Hals! (Не развязывать шею!), громко сказал немец и, показав два пальца, добавил, Zwei Tage! Sie verstehen mich?! (Два дня! Вы меня поняли?!)
Да, да, ферштеем вас, господин солдат, торопливо сказала Зина, она когда-то окончила педагогическое училище и немного понимала по-немецки, Цвай таге повязку нихт трогать!
О-о! заулыбался немец, посмотрев на женщину, Du wirst bald gut sagen menschlich! (Ты скоро будешь хорошо говорить по-человечески!)
Убедившись, что его поняли, денщик достал трубку и собрался уходить, затем остановился и, обращаясь к Зине, сказал, показывая, на стоящий, на столе бидончик:
Es ist Milch für Mȁdchen! (Это молоко для девочки!)
Через час Люся проснулась и заплакала. Зина, взяв ее на руки, приложила ее к груди, ребенок с жадностью стал сосать. Наевшись, Люся опять уснула. Всем стало ясно, что все будет хорошо.
Утром, как обычно пришел денщик и поинтересовался состоянием здоровья ребенка. Затем, сев на лавку рядом с Зиной, достал фотографию и долго рассказывал о своей семье.
На следующее утро, зайдя к ним, он приказал Зине снять повязку с шеи ребенка. Она осторожно развязала бинты. На шее Люси с левой стороны виднелся розовый шрам. Опухоли не было.
Sehr gut! (Очень хорошо!) медленно сказал денщик. Достал, завернутый в бумажку, белый порошок и, протянув Зине, сказал, Gib ihr Pulver! (Дай ей порошок!)
Зина, высыпав порошок в ложку, добавила туда молока и влила все в маленький ротик Люси. Ребенок сморщился и заплакал.
Денщик заулыбался:
Wie heiβt mein Patenkind? (Как зовут мою крестницу?)
Люся, помолчав, сказала Зина.
Люсья! повторил немец, как будто хотел запомнить.
Постоял немного и, почему-то грустно сказав, Das Wird schon werden! (Все будет хорошо!), Вышел из комнаты.
***
Бабушка Лю! Бабушка Лю! трясла Людмилу Ивановну за руку правнучка Дашенька, Ты чего молчишь?
Просто задумалась немного!
А, что дальше было! Ты не умерла?
Да, как видишь! засмеялась прабабушка, До сих пор жива-живехонька!
Ну, рассказывай дальше! прижавшись к ней, сказала Даша.
А, что дальше? После того как денщик меня принес, вроде ожила! Мама рассказывала, что немцы у нас стояли до 20 декабря сорок первого года. Вели себя в доме смирно, так как у нас, как я уже говорила, немец важный жил, а может быть штаб немецкий. Зима была холодная. Пока немцы стояли, мясо, которое в подполе спрятали, не трогали, боялись. Дед Проша промышлял, где, что достанет или выменяет. Однажды лошадь у немцев где-то упала, так конины принес. Да и в доме после немцев, что оставалось, кушали. А так, конечно, было очень голодно.
Мама, а почему ты говоришь, что немцы у вас до 20 декабря сорок первого года были, разве не до конца блокады в январе сорок четвертого? спросила Лена.
Людмила Ивановна задумалась. Вновь перед глазами как видения из рассказов матери, стали проплывать картинки того далекого и такого близкого прошлого