Иначе никакой амнистии?
Не вылечишься. Сдохнешь в морозном подъезде. И ни одна собака не станет тебя будить, потому что не захочет касаться тела, измазанного блевотиной.
Ободряюще! Слава вздыхает. Так и быть, расскажу короткую, но поучительную историю.
И Слава поведал, что ни о чём не жалеет, что бухать его осознанный выбор. Что родился он тридцать лет назад, и ровно столько уже нет на свете его матери, которую он и угробил, выбираясь на свет. Папа его любил, несмотря ни на что, но тоже слишком рано ушёл. Старшая сестра до сих пор не простила его за мать, и потому с упоением упекла в этот концлагерь. Перебивался и подрабатывал, кем попало, а своё высшее образование давным-давно выкинул на помойку. Как же! И любил, и был любим, но со временем чувства опреснялись и выфильтровывались, так что приходилось просить прощения и нырять в запой.
Они стоят на заднем дворике, прямо у двери кухни, сюда пускают только персонал. Тамара чиркает зажигалкой и подносит пламя, дав Славе прикурить.
Не такая уж ты и злюка, мать, поёживаясь, говорит Слава.
Кури, не болтай. Если заметят, мне такой втык дадут. Поторапливает она и спрашивает: Много соврал-то? Неужто, правда, всё у тебя так говёно?
Приукрасил, не без этого.
Мать умерла при родах?
Слава кивает, тут он был честен.
И что же, выйдешь, и заливать по-новой?
Слава пожимает плечами.
А перед сном его допрашивают, как в школе. Выучил ли стих? Если нет, то никакого отбоя.
Готов, могу, кивает Слава и начинает читать, без выражения, но оно ни к чему. Кончает: Но трепещи грядущей кары, страшись смертельного Христа, твои блаженства и кошмары, всё прах, всё тлен, всё суета.
Работник морщится, что-то его смущает, а рядом, на соседней койке, хихикает Фролов. Но спать охота и медбрату; он отпускает Славу и командует отбой.
За стенкой, в соседней палате, кто-то дохает, чуть не задыхается. Другие ворчат не выспаться. Так здоровый человек кашлять не будет, даже просмоливший всё нутро курильщик мучается поменьше, а этот того и гляди лёгкие выплюнет.
Раздохался, пёс паршивый, бурчит пират Фролов и с хрустом чешет затёкшую культю. Не иначе, как чахотку подхватил.
Мало что ли болячек? шепчет в темноте Слава. Ещё и года не прошло, как от вируса отбивались.
Разве то был вирус? Не смеши, пацан, то были всё игрушки. Вот я на телеге когда трупы на погост возил, вот тогда была настоящая напасть испанка называется, слыхивал? Косила всех без разбора, полагал, что не оправлюсь, что тоже сгину.
Чего ты мелешь, старый? Какая испанка? Когда это было-то?
Когда ещё плясать умел, когда лакал бочонок сидра и не хмелел, когда юлил и тырил по нужде, но ни разу не был схвачен, вот когда! А, вижу, про ногу знать хочешь.
Пофигу мне на твою ногу, шепчет Слава.
Фролов будто не слышит и заливистым шёпотом рассказывает:
Усмиряли этого поганца нацистского Гейдриха, я и несколько чешских ребят. Уморительные парни; помню весельчака Яна, такие байки травил, я животом мучился, никогда в жизни так не хохотал. Когда шарахнуло, у меня ногу-то и оторвало а-а, паскуда неблагодарная, совсем меня не слушаешь.
Молчи, старый, башка от тебя трещит.
Начинается очередной приступ кашля у соседа за стенкой, и на него шикают разбуженные обитатели рехаба.
Если не свинтишь, тоже загнёшься от какой-нибудь заразы, пацан. Не тяни, тут тебе делать нечего, всяк ты не поправишь ни себя, ни мозги свои, потому что балбесина, и взять с тебя нечего.
На утренней прогулке, в шесть тридцать, пока завтрак переваривается и от таблеток не тянет в сон, Слава подгадывает момент. Ровно в ту секунду, когда грузовик с припасами заезжает на территорию реабилитации, когда к нему стекаются работники, чтобы разгрузить коробки, в секунду их отвлечённости и озабоченности есть ли что в поклаже вкусного и ценного? тогда он перепрыгивает невысокий забор-рабицу и мчится к изумрудно-коричневому бору.
Слава тяжело дышит и падает на пожухлую выцветшую траву. Прячется за широким стволом дерева и ждёт, когда сзади раздадутся первые крики, когда появятся собаки. Так он представляет себе погоню, такой он видел её в фильмах, но разочарованию нет предела, ведь вокруг шумит лишь тихий бор, шуршат могучие вершины, и где-то, кажется, ухает какая-то птица. Слава уже не торопится; спотыкаясь и матерясь, выбирается к трассе, а там уже далеко не сразу, но всё же ловит попутку. Усталый мужик со стройматериалами в незакрытом багажнике подвозит его к ближайшему населённому пункту.
Славе некуда пойти, во всяком случае, он знает, что его нигде не ждут. Друзей нет, никто из собутыльников не навестил, так что нет причин сомневаться он один. Назло он явится к тому, кто кашу заварил, кто настоял на его изоляции и принудительном лечении.
Слава Кайгородов входит в одноэтажное здание автобусного вокзала и берёт билет до Мышкина, а там и Коропинск неподалёку, посёлок, где стоит фамильный дом, и куда он волен приехать в любое время.
2. Ошибка блогера.
На подземной парковке освещение тусклое, экономят на лампочках, но не на камерах, торчащих из каждого угла. Напротив новой «инфинити» тормозит чёрный минивэн с тонированными стёклами.
Чьё корыто? спрашивает смазливый юнец с причёской-канадкой. На нём серая худи, горло скрывает снуд.
Внутри фургона ещё двое, их одежды тёмные, как у воришек. Один из них отвечает:
Мурата какой-то мажорчик хотел нагнуть, но Мурат его накрыл, теперь мажорчик торчит бабла. Тачила в доле.
И что же, мы теперь торчим Мурату?
Не парься, Мэт, у нас ачивка на мутки, растащим эту телегу на гайки-болтики, подключается второй безликий паренёк.
Мэт включает камеру GoPro и разворачивает линзу на себя.
Салют, камрады! С вами МэдСтар и его банда! Мы вещаем с элитной и замазанной парковки в центре Питера! Прямо над нами лакшери хаты богатеньких дрочеров. Сегодня у нас борзый фээсбэшник, который чуть не накрыл логово «КПХ» пацанов, которые каждый день секутся за вас, фрэнды!
Они выпрыгивают из минивэна и натягивают маски. Мэт поднимает ворот снуда и вооружается увесистой арматуриной.
За их спинами хлопает дверь, ведущая на лестницу, и возле входа застывает мужчина в ярко-красной спецовке с логотипом мебельной компании. Мужчина не молод, но ещё не в том возрасте, когда любой стресс грозит инфарктом. У него жидкие усики и большие круглые очки с толстыми стёклами. Мужик завязывает шнурки на пыльном ботинке и, подхватив ящик с инструментами, пружинисто топает к выцветшему универсалу. Мэт, он же Матвей, следит за мужичком, который копается в багажнике, укладывая рабочий чемодан. Затем мужичок смотрит на парней, хмыкает и, заперев багажник, возвращается к лестнице. Напарники тормошат Матвея их ролик подвис, нужно продолжать. Матвей переключается на «инфинити» и смотрит в камеру:
Вот его тачка! Гляньте, какой блатной номерок Б999СФ. Даже не шкерится, козлина.
Соратники Матвея, тоже вооружившись, кружат вокруг наполированной «инфинити». Мэт в последний раз обращается к зрителям:
Перемены грянут тогда, когда эти клопы начнут бояться за свои жизни! А пока мы напомним мудакам, что они здесь не власть, что они должны служить нам и нашим интересам! Воздаяние! За «КПХ»!
Мэт растягивает резинку и надевает камеру на лоб. Втроём они крушат авто, сминая железо, разбивая стёкла и фонари. Утилизация длится двенадцать минут сорок пять секунд. При монтаже, который так и не завершится, Мэт увидит дорожку ровно такого хронометража. На последней минуте происходит незапланированное, в кадр вторгается владелец машины. Ещё молодой и подтянутый, но с лицом усеянным морщинами, он врывается на парковку, сжимая в кулаке пистолет, и угрожает всех перебить. Мстители переглядываются такой подставы они не ждали и дают дёру, сигая в минивэн. Ревёт движок, но выстрелы всё-таки грохочут, и пули пробивают шину. Фургон выкарабкивается из подземелья, но кренится влево, будто подбитый фрегат, набравший через бреши в трюм тысячу галлонов солёной воды. Минивэн рычит и неповоротливо перестраивается в потоке машин, проезжает на красный и сворачивает в серый и неприметный двор. Затихает.