Определения спорные, так как они базируются на уверенности, что нормы общества идеальны и здоровы, и, следовательно, соответствие нормам общества, то есть та самая «нормальность» априори никак не может быть психическим расстройством или приводить к нему. Такое определение вменяемости и здравомыслия хорошо подошло бы для процветающего и развитого общества, но что будет Нормой для низшей культуры, тормозящей здоровое развитие индивида? Верно, нормой тут будет девиация, а быть нормальным в низшей культуре будет означать для человека стратегию, соответствующую канонам этой культуры следование этой девиации. Приспособление в такой культуре означает для индивида нездоровую психику. А здравомыслие в такой культуре становится преступлением.
Это лишь логика. Пища для размышлений на тему: «А всё ли то нормально, что мы называем нормой?».
Раз уж я называю конформность стратегией, стоит поговорить о её устойчивости, и тут не всё так гладко, как хотелось бы.
Зависимость подстраивающегося индивида от группы не только в здоровье, но и в самой адекватности поддерживаемых норм и их соответствия реальности мира.
Со слов К. Юнга, нормальный человек действительно может процветать в окружении своего общества, но только до того момента, пока он и его окружение не окажутся в беде из-за нарушения законов реальности и человеческой природы. Он разделит всеобщий крах в той же степени, в какой он был приспособлен до этого. Адаптация это не просто приспосабливание. Приспособленность нормального человека есть его ограничение.
Если социум подвергается испытанию на прочность, то каждый отдельный приспособленец лично переживает «узкое горлышко» отбора, которое может не соответствовать тем условиям и тому уровню гибкости, к которым он приспосабливался. То есть конформист испытывает серьёзные мучения, если ему или ей выпадает серьёзное социальное потрясение.
В одном показательном эксперименте испытуемым задавали вопросы об отношении к разным проступкам и просили оценить тяжесть преступления и, соответственно, меру наказания по шкале от 1 до 10. При этом замерялась скорость и распределение ответов, а также то, какие события внешней среды способны статистически значимо повлиять на оценки.
Группа испытуемых, которым перед прохождением вопросов каким-то образом напоминали о смерти, думала над заданиями дольше. Будто бы ответы в сфере этики представляли для них куда как более сложный вопрос, чем для тех, кто не имел в этот момент активированных ассоциаций со смертью.
Плюс к тому, испытуемые этой группы позволяли себе нарушать правила, голосуя за цифры, которых не было в шкале, и оценивая определённые проступки как принципиально недопустимые.
Получается, будто бы люди, не думая о смерти, просто «отмахиваются», вынося свои оценки. А думающие о смерти настолько глубоко проживают свою роль судьи, что даже готовы расширить её по сравнению с экспериментом.
Страшно подумать, но ведь в быту обычной жизни, где нет социального давления условиями эксперимента, роль судьи исполняется десятки и сотни раз в день, при каждом взаимодействии человека с кем-то ещё и при каждой более или менее осознанной оценке своих действий! И шансы, что человек в этот момент помнит о конечности жизни, неизмеримо малы по сравнению с этой экспериментальной группой. Тем более в обществе, основной целью и ценностью которого являются комфорт и безопасность и все ресурсы которого брошены на их достижение.
И это не вчера началось. В начале XX века люди постепенно ушли от ежедневного видения смерти. Появились больницы (где медленно умирают), а также морги и ритуальные услуги (где происходит обработка). И смерть стала неочевидной Даже смерть во имя выживания, например скотобойни, были вынесены технологиями и масштабами производства подальше от потребителя.
И это внутреннее спокойствие без упоминаний смерти настолько комфортно, что общество даже обзавелось регуляторами, не позволяющими смерти напоминать о себе внезапно и неожиданно, как это было бы естественно. Как пример, рейтинги кино и других публичных материалов.
Смерть это конец. Точка, знаменующая подведение итога. Точка, показывающая полноту оцениваемой жизни.
Она важна, так как без неё не будет никакого итога и полноты. И любое решение, принятое без этого осознания, обречено на неполноту.
Конформизм как бы подменяет правила, по которым формируется самооценка человека: вместо правильности жизни через реализацию наивысшей нравственной задачи человека предлагается оценивать правильность текущих условий. Или даже, если быть точным, правильность подстройки человека под текущие условия, то есть деятельности (призвания, профессии).
Традиционная мораль определяет, что главной жизненной задачей отдельного человека является выполнение мирских обязанностей, угодных Богу, согласно месту человека в мире. Со временем Бог и его «угодно» заменились обществом.
Мирские обязанности превращаются в профессию, а «место в мире» превращается в выявление, а то и воспитание профессий. Вешаем на человека ярлык определённой профессии, и вуаля мы точно знаем, чего от него ждать и с каким качеством, а к каким действиям или мыслям его подпускать нельзя всё просто, понятно, удобно и безопасно.
При этом с детства воспитываются идеи «у каждого должна быть цель», «должен быть смысл», «человек должен быть полезен» и т. п. Благодаря ограничению высшей цели призванием профессии, а свободного развития этими «должен» (в понимании «достоин»), счастье воспринимается как успех в той профессии, которую человек желает.
А если человек хочет одной реализации, а по факту реализуется в другой области, это считается несчастьем. Как раз из-за натренированной идеи «каждый должен быть счастлив, занимаясь своим делом». Ошибка тут не в тренировке идей хотя к этим установкам тоже много вопросов на тему «а каждый ли?», ошибка, на мой взгляд, в идее свободной воли, которая кочует из сюжета в сюжет и от человека к человеку. Мечты и представления человека о «его деле» и «его предназначении» это всего лишь иллюзия выбора человеком своего направления. Человек так или иначе будет делать то, к чему у него есть способности и возможности, там, где он сейчас, и с тем уровнем технологий и результатов, какие доступны на этом этапе развития. И это всё нисколько не зависит от его желаний или того, что называется «волей».
Плюс к тому, Нормальность, определяемая как комфорт и безопасность, это ориентир на конформизм и, как следствие, ориентир на отрицание проб и ошибок. Эта стратегия не подходит для высокорискованных сред, в которых каждая ошибка потенциально смертельна. Но здорово подходит для сред, в которых цена ошибки минимальна.
Стоило бы задуматься, а какую среду представляет наш реальный мир? И готово ли человечество к нему, к этому миру?
По-настоящему безнадёжные жертвы душевного страдания как раз находятся среди тех, кто выглядит совершенно нормальным. «Многие из них нормальны, потому что хорошо приспособились к нашему образу жизни, потому что их человеческий голос был заглушен на такой ранней стадии их жизни, что они не боролись, а поэтому и не страдали симптомами, характерными для невротиков». Эти люди нормальны не в общепринятом узком смысле данного слова; нормальны только по отношению к нашему абсолютно ненормальному обществу. Их идеальная адаптация к этому ненормальному обществу является мерой их душевного заболевания. Эти миллионы аномально нормальных людей, безбедно существующих в обществе, к которому, если бы они сумели полностью сохранить свою человеческую сущность, они не смогли бы приспособиться, но зато «лелеяли бы иллюзию индивидуальности», хотя на самом деле общество безжалостно лишило их настоящей индивидуальности. Конформизм в этой ситуации превращается в единообразие. Но «единообразие и свобода несовместимы. Единообразие и душевное здоровье тоже несовместимы Человек не создан для того, чтобы быть автоматом, и если он им становится, то рушится само основание его душевного здоровья».
О. Хаксли (Возвращение в дивный новый мир)