Так продолжается довольно долго. Нам прибавляют и прибавляют по десять минут. Истёк уже час. Внезапно Роман падает. Брякнулся прямо снопом. И лежит. Все в смятении: помочь или стоять дальше?
Подскакивают ефрейтора̀, переворачивают солдата, бьют по щекам:
Эй, очнись!
Бляблин непонимающе открывает глаза. Капитан приказывает отвести его в умывалку. Следом раздаются команды «Разойдись» и «Приготовиться к отбою». Слава тебе, Господи, что помог нам! За счёт того несчастного?
* * *
Да, такова наша служба, как выясняется.
Когда в Волгограде я прибыл на призывной пункт, то сам напросился в десантуру. Шёл в армию с полной уверенностью, что стану, если не героем Советского Союза, так хотя бы бравым воякой. У меня было отличное преимущество перед другими, ведь занимался в парашютной секции, когда учился в мединституте. Даже совершил три прыжка с «кукурузника». Ощущения были сверхкайфовые, хотя мандраж, когда тебя ни-че-го не держит в воздухе, ощущался.
Правда, с учёбой в вузе не задалось. Проклятая несчастная любовь из-за неё захандрил, и забросил её подальше к ядрёной фене. В результате эсэсэсэрская действительность определила выбор за меня. Однажды весенним утром я вышел из подъезда белой девятиэтажки (мы только-только переехали сюда из старого дома). Мать собралась провожать до военкомата. Бабуля плакала, стоя на балконе. Из окна моей квартиры на втором этаже неслось: «Беле-е-т мой парус такой одинокий на фоне стальных кораблей». Любил я бесшабашного Андрея Миронова; его песни вдохновляли необыкновенно, потому и поставил напоследок пластинку с неунывающим артистом. И так простился с гражданской молодостью.
Конечно, я твёрдо усвоил со времён пионерии, что волей-неволей обязан «отдавать долг Отчизне», но не придавал тому серьёзного значения. Со школьной скамьи трындели о совсем иной любви государства и правительства, которую нам давали бесплатно, как та девушка из анекдота: образование, лечение, отдых в лагерях и так далее. И, значит, долг платежом красен. Но мы до конца этот фортель не улавливали. Честно говоря, лишь позже задумался, почему за меня решили, что с рождения должен вступать в подобную сделку? Как-нибудь сам бы со своими делами разобрался. Не инвалид всё-таки.
Однако, коли государство с Родиной уже настолько сплелись в безумном экстазе, то не таким, как я, балбесам, разбираться, где начинается одно и кончается другое. Ты просто обязан отдавать неотвратимый, как сама смерть, долг той же службой в армии. То есть от принципа «дашь-на-дашь» не отвертишься! И уже не пытался уточнять соотношение, кто кому больше должен.
Из военкомата нас перебросили автобусом на сборный пункт под Мамаевым курганом. В центре загона из бетонного забора находился плац, вокруг навесы. Под ними лениво сидели, пили водку в компаниях и нудно ждали предрешённой участи сотни две-три таких же оболтусов. Ещё вели через бетонный забор душещипательные беседы. «Береги здоровье!», кричала родня. «Успей хорошо побухать!», советовали ещё вольные сотоварищи. Время от времени подходили какие-то военные, выкрикивали ФИО, и очередные новобранцы уходили в здание по центру.
Меня записали в ВДВ. Проверили здоровье, убедились, что в моей долговязой фигуре набирается метр семьдесят пять без такого роста в «небесных войсках» делать нефиг! Заодно врачи всех раздевали для осмотра, заглянули даже в задницы. Вероятно, факт нормальной округлости в «пятой точке» признавался самым мощным основанием для призыва в лучшие войска в мире, так как доктор отчеканил: «Вполне здоров!..»
Через два дня офицер-«покупатель» сформировал команду, из таких же, как я, любителей приключений на свою жопу. Вечером нас вместе с котомками, где мялись мамины пирожки вперемежку с бутербродами, покидали в грузовик и помчали в неизвестность. Куда-зачем, не объяснялось.
Уже через полчаса мы толклись на волгоградском аэродроме. Затем несколько часов полёта в кромешной тьме. Иногда среди облаков выплывал месяц, чтобы после вновь скрыться за бело-пушистыми занавесками. Я слегка грустил под равномерный вой моторов, наблюдая за звёдной поеенью в иллюминатор.
Летели долго более четырёх часов. В конце концов, я уже стал кемарить. И тут по известному закону подлости (когда уже вконец сморило!) в самолёте началась движуха. В салон ворвался двухметровый офицерище и зарычал:
Готовиться к посадке!
Нас, полусонных новобранцев, выгрузили на лётное поле огромного аэродрома. Вдали с рёвом взлетали и садились самолёты. Мы хлопали глазами и обалдело жались, как овцы, в кучу. Прохладная ночь где-то в двухстах метрах распарывалась вереницей огней над громадиной белого здания с зеркальными окнами. Поверху что-то написано под арабскую вязь.
Наша нестройная колонна двинулась в сторону аэропорта. Наконец, разобрали, что за надпись. Послышалось:
Них. я себе! Ташкент!..
Эк, меня занесло! В башку не могло прийти, что окажусь за тридевять земель от родного дома. Ладно бы там, Лондон или Берлин.
Всех быстро рассовали в грузовые машины с тентом и погнали по тёмно-разбитым дорогам. Дышать пылью то ещё удовольствие! Многие отчаянно чихали. Но мы ведь ехали служить! Так что, терпи, мудила-рекрут.
Наконец, колонна из трёх грузовиков въехала в часть. Сразу вспомнился военный фильм мальчишеских лет: ну, точно концлагерь с вышками и колючей проволокой на заборе. Только овчарки не тявкают. Было около двенадцати ночи.
Всех разгрузили, построили, провели перекличку, посчитали. Мы уже превращались в обезличенные манекены, к которым пристроили сержантов. И повели вперёд, к ратным подвигам.
Заводят в почти пустое, с тусклой лампочкой, помещение, начинают стричь наголо. Прощай длинные хайры[4] рокера! Я вижу, как другие как бы братья по оружию тоже обречённо следят за тем, как их волосы устилают пол. Чёрные, каштановые, рыжие. Отныне мы одного цвета лысого.
Затем оторопелых в непонимании типов запихивают под душ. Ополаскивание на минутку. Когда выходим, гражданского шмотья нет оно выкинуто куда-то туда-то. Выдаются без особых примерок гимнастёрки, брюки, ремни, нательное бельё и панамы. Ведут в казармы, каждому указывают спальное место из кроватей в два яруса. «Отбой!» звучит первая в моей жизнь команда. Свобода исчезает в сонной пелене
* * *
Подъём! ножом прорывается ор в полотне сладкого сна. В ужасе просыпаюсь, пытаясь сообразить, где нахожусь ведь только что приложил ухо к подушке! В окнах брезжит серый утренний свет.
Сержант зажигает спичку, без обиняков командует:
Одеть всем брюки и строиться, пока горит спичка.
Мы трясущимися руками натягиваем штаны, завязываем шнурки на ботинках. Никогда не думал, что это будет даваться с трудом. Пальцы не слушаются! А сержант уже приказывает выскакивать наружу. Подгоняет тоном, которого боишься ослушаться:
Живо, живо! Бегом за мной!
Мы выбегаем за пределы части и мчимся в степь. Вокруг слышен топот и учащённое дыхание. Бежим десять минут, двадцать, двадцать пять Бег по пересечённой местности не бег по асфальту. Я замечаю, как многие начинают отставать, переходят на шаг. Кто-то схватился за бок ему не хватает дыхания. Другой схватился за ногу натёр ступню новой тяжёлой обувью.
У нас раненые! кричит сержант. Десантники своих не бросают.
Он показывает, как два солдата должны скрестить руки. Получается миленькое креслице для хѐровых «раненых». Вся команда разворачивается и бежит в обратном направлении, неся парочку недоделанных идиотов. Когда одни устают, тех пересаживают на другое «кресло». Все злы, а «раненые» чувствуют себя, ну, очень виновато