В сражении при Чернышной, 22-го сентября, и особенно в упорном бое под Малым Ярославцом, 12-го октября, Сипягин с честию участвовал и по распорядительной, и по исполнительной части, а когда, после последнего сражения, Наполеон начал отступать, и потом Великая Армия искала спасения в бегстве, Николай Мартьянович, желая ближе участвовать в преследовании врага, выпросился[11] у Кутузова к Милорадовичу, неутомимо теснившему и блистательно поражавшему цвет европейского воинства. Сипягин, находясь в этом авангарде главных наших сил, принимал деетельное участие в поражении вице-короля Италийского и маршала Даву под Вязьмою, 21-го октября, и сражался: 3-го ноября при селе Ржавке, 1-го при селе Мерлине, где имел в команде особый отряд, и 5-го при дер. Уваровой, при разбитии корпуса маршала Даву и вице-короля Италийского, и 6 го под Красным, при совершенном истреблении корпуса «храбрейшего из храбрых», князя Москворецкого, маршала Нее, и во многих авангардных делах.
12-го декабря[12] Николай Мартьянович был назначен начальником штаба авангардных войск и оправдал эту доверенность самым блистательным образом. Неутомимою деетельностию и совершенным знанием военного дела, он успел сохранить в этом отряде наилучший порядок посреди беспрерывных движений и неприятельских действий. В то же время он был одним из первых очевидцев повсеместного разорения и ужасов последних месяцев славного года. «Невольно увлекаясь мыслию к прошедшему, писал Николай Мартьянович спустя четыре года[13], не могу без содрогания взирать на страшные картины войны, свирепствовавшей в Отечестве нашем. Вторжение французов было нападением необыкновенным. Все бедствия древних нашествий сопровождали его, и самое бегство врага пагубно было тем странам, чрез которые лежал обратный его путь. Ужас предшествовал неприятелю, опустошение сопровождало его. Повсюду видны были зарева пожаров, везде дымились остатки сожженных сел и деревень. Так опустошали путь от Москвы до Смоленска враги России и человечества! Но справедливый гнев Божий постиг и покарал их среди соделанных ими злодеений. Безостановочное бегство, быстрое преследование наших войск, болезни, голод изнуряли и губили их очевидно. Трудно изобразить, до какой степени отчаяния, доводил их голод. Конское мясо было общею и, можно сказать, единственною их пищею; но многие чему потомство, конечно, с трудом только поверить может пожирали тела товарищей своих. Я опишу то, чему сам был свидетель. На пути от Вязьмы к Дорогобужу, водном месте, где, среди разломанных повозок, побитых лошадей и разбросаннаго оружия, лежали кучи умерших и умирающих французов, я увидел одного, который без всякаго содрогания резал куски тела своего товарища и, обжаривая оные на огне ел! Другие, вероятно не решаясь прибегнуть к столь ужасным средствам для утоления голода, от чрезмернаго страдания впадали в какое-то оцепенение до того, что не чувствовали, как собственное тело их сгорало в огне, к которому приползали согреваться от стужи. На дымящихся развалинах одного селения услышал я жалобный голос француза, просившего хлеба. Желая облегчить участь несчастнаго, я подъехал к нему, но с удивлением и ужасом увидел, что обе ноги его отгорели до самых колен! Сей несчастливец, сжигаемый тихим огнем, думал еще о продолжении жизни. Два сии случая почел я обязанностию передать в точности будущему историку нашего времени, как отличительные черты той ужасной картины бедствий, которую представляло неслыханное бегство разорителей Отечества нашего, разимых гневом Вышняго и победоносным оружием Россиян».
Наградою Сипягину за отличия, оказанные в незабвенную годину был чин полковника, Всемилостивейше ему пожалованный 26-го декабря.
Первое поручение, возложенное на Милорадовича, по переходе за границу России, состояло в понуждении князя Шварценберга отступить из Варшавского герцогства в Галицию. Переговоры о том вел Кутузов с австрийцами, чрез действительного статского советника Анстетта, а Сипягин неоднократно был посылаем Милорадовичем к Шварценбергу, с секретным поручением условиться о движениях корпуса его, таким образом, чтобы не произошло столкновения между русскими и австрийскими войсками. Полный успех увенчал эти переговоры.
Вступив в Варшаву, Милорадович немедленно отправил Николая Мартьяновича к Государю с ключами столицы Польши, говоря словами мэра, подносившего их победителям, «залогом ее покорности знаменитому орудию Всеавгустейшаго Императора Александра Павловича».
Найдя Монарха и главнокомандовавшего в Плоцке, Сипягин там имел счастие повергнуть к Августейшим стопам эти трофеи.
«Сей новый успех Российских войск, говорил Сипягин[14], тем более приятен был Венценосному Вождю, что обошелся без пролития человеческой крови, столь много Им дорожимой. Благоволение и милость Его излились на храбрых покорителей древней польской столицы в рескрипте, который вручил Он мне для доставления командовавшему корпусом, генералу Милорадовичу. Возвратясь с означенным рескриптом, подал я оный генералу Милорадовичу[15], и радостныя ура! раздались по рядам храбрых».
Император, оценяя военные и дипломатические подвиги Николая Мартьяновича, тогда же хотел дать ему чин генерала. Сипягин, с благородною откровенностью отвечал: «Государь! Позвольте мне заслужить то, что я получил» и был Всемилостивейше пожалован крестом Св. Владимира на шею. «Он заслужил сию награду, говорит один из участников похода[16] неусыпными трудами и прилежанием к важной своей должности».
Вскоре потом, 20-го мая, Сипягин был назначен начальником штаба вверенных Милорадовичу войск, называвшихся авангардным корпусом.
Жизнь авангардная, при всех трудах и опасностях, имеят свои наслаждения. В том месте, где голос смерти, раздаваясь с выстрелами, поражает часто слух и невольно напоминает о краткости жизни, в том месте связи бывают надежнее, откровенность непритворнее. При таком генерале, каким был Милорадович, при этом беззаветно-храбром рыцаре без страха и упрека, в авангарде не мог не царствовать истинно военный дух. Сипягин здесь был вполне на своем месте.
При всех отношениях в движении, которые в первое время были иногда продолжительны, при самой несносной погоде, главная квартира проводила время нескучно. «По вечерам собираемся, писал тот же офицер[17], в феврале, когда распутица заставила расположить авангардные войска на кантонир-квартирах, к доброму почтенному нашему полковнику Сипягину, пьем чай и все вместе идем к генералу (Милорадовичу). Там читают, говорят, шутят. Снисходительность начальника и приятная свобода в обращении украшают сии вечерние беседы. Не правда ли, что у вас очень часто какой нибудь штатской советник представляет лицо великого человека, требует всеобщего уважения и холодною важностию своею застужает беседу, где сердца хотят раскрыться для искренности и приязни. А здесь полный генерал, генерал саном и делами, славный в России, известный в Европе, так ласков, великодушен, любезен!.. Зато всякой подчиненный его любит, уважает его в душе и умереть с ним почитает удовольствием».
Под громом пушек Глогау, которого несколько времени блокировал Милорадович, офицеры танцевали и веселились. 9-го марта Сипягин «удивил и забавил» город Фрауштадт, лежащий в двух милях от крепости, в котором была главная квартира, великолепным балом; угощение было прекрасное; гости веселились до белаго дня. Вообще в это время всякой день после развода и перед вечернею зарею играла у Милорадовича музыка; народ толпился слушать ее. Великодушное снисхождение начальника удаляло строгую взыскательность. Приязнь и свобода украшали авангардную жизнь офицера. Смененный под Глогау прусскими войсками, под начальством генерала Шелера, корпус Милорадовича получил повеление следовать чрез Бунцлау, Герлиц и Бауцен к Дрездену, в который прибыл 3-го апреля. Отсюда он следовал, чрез Фрейберг и Одеран, к Хемницу.