Я поднялся сквозь ломящую боль во всем теле, и мы направились к выходу. Мельком я заметил свой пистолет, который Жан, разумеется, не собирался отдавать. Меня немного оскорбило, что Шастель все еще держал при себе оружие. За все время я ни разу не вынудил его обратиться к нему.
Это выглядело глупо и, если честно, действовало на меня довольно утомительно и удручающе. В конце концов, он мог бы уже поверить в то, что я не сбегу, чтобы я, разумеется, удрал бы при первой возможности. Но, видимо, у Жана были большие проблемы с доверием. В целом мне особенно нет дела до того, как близко люди готовы открыться этому миру, но мнительность Шастеля сейчас стоила мне жизни.
Когда я прошелся по камере до коридора, мои ноги подтвердили мои самые скверные опасения. Шаткость моей походки была пугающей. Я едва-едва переставлял ноги и с каждым шагом так и норовил подвернуть лодыжку.
В коридоре слышался храп и по углам, в открытых камерах, спали гиены.
Жан бегло оглядел своих питомцев, быстро пересчитав их в уме.
Когда мы вновь взошли по ступеням, нас встретило ласковое закатное солнце. Жара стихала.
Я вдыхал спокойный вечерний воздух. Глубокий вздох напомнил об отбитых ребрах, что заставило поморщиться, а в глазах ненадолго потемнело.
Когда мы развернулись в сторону моря, я тяжело встал на месте и мотнул головой.
Жан, я не преодолею спуск по утесу, произнес я.
Мы пойдем к другому берегу, заверил меня Шастель.
Я слабо улыбнулся и кивнул.
Жан не обманул меня, и мы в самом деле не стали идти к крутому скалистому утесу и дикой бухте.
Вместо того мы пошли другой тропинкой. Я смотрел себе под ноги, которые едва-едва волочились от усталости.
Мы вышли на другой берег, более длинный и открытый. Жан молча кивнул на старую лодку, которой, судя по ее состоянию, уже не суждено пуститься вплавь. Мы сели, будто бы на весла, и стали смотреть на закат, который догорал в высоком-высоком южном небе.
Водную гладь рассекали шхуны и фрегаты. Отсюда они казались моими игрушками, которые прямо сейчас где-то пылятся уже несколько лет в далекой Франции.
Блеснула первая звезда.
Жан шевельнулся и вздрогнул. Он взял меня за руку, довольно грубо и болезненно развернув ладонью к себе. Мясник снял с пояса ключ, открыл замок и похлопал меня по плечу.
От боли снова потемнело в глазах, и я не понимал взгляда. Я потер запястье, избитое и потертое неровными звеньями.
Ну что, Этьен? спросил Жан и глубоко вздохнул.
Цепь грохнула на пол, и Шастель принялся отстегивать собственную руку.
Спасибо, Жан, кивнул я, поднимая взгляд на одинокую звезду, что плыла в вечеряющем небе.
Шастель глухо усмехнулся, резко тряхнув головой и убирая жесткие пряди назад.
Нет, правда, угадав насмешку мясника, произнес я, прикрывая веки.
Заламывая пальцы, я слушал ласковый прибой и отдаленный крик чаек. Резкий грохот вновь раздался прямо передо мной. Признаться, я был удивлен, когда увидел свое оружие, брошенное мне под ноги.
Твое, Шастель кивнул впереди себя.
А толку? улыбнулся я, поднимая пистолет.
Жан улыбнулся, вставая со своего места. Потянувшись, он вновь хрустнул шеей.
Гуляй, произнес Жан, тряхнув плечами.
Я поднял на него взгляд и сглотнул, хмуро сведя брови.
Гуляй, уже приказал он.
Мое недоумение сковывало меня.
Тебя зверь жрать не стал, бросил Жан, выступая прочь из лодки. Что-то с тобой не так, Этьен.
С этими словами он ушел прочь, оставив меня одного на берегу.
* * *
Прошло два дня с того момента, как люди моего отца нашли меня на каменистом берегу, в лодке.
Помню, как я в порыве неутолимой жажды припал к кожаной фляге, выпив за раз больше собственного предела. Люди слишком поздно отстранились, и меня стошнило желчью и кровью.
Я не помнил дороги ко дворцу, но как только меня оставили в покое, я провалился в глубокий сон. В моей памяти живут смутные отголоски разговора с отцом, но никакого содержания в моем сознании не сохранилось.
До сих пор боюсь, что сболтнул чего лишнего о тех видениях, которые мне явились, о звере, что рыскает в здешних краях под покровом беспробудной тьмы и о разноглазом мяснике, чья воля смиряет диких зверей.
Мой сон был крепок и безмятежен, а проснулся я на полу вместо мягкой кровати. Судя по ушибленному боку и синяку на руке, я грохнулся, пока ворочался от забытого кошмара. Мутный разум гнетуще и мучительно обращал меня в реальность.
Мы собирались отправляться со дня на день, как только кузен вернется с охоты. Он прочесывал побережье с группой охотников, выискивая преступника. Я содрогался от мысли, что такой человек, как мой кузен, вышел на охоту на такого человека, как Жан.
Мне было сложно представить, кто из этих смельчаков находится в большей опасности.
В конце концов, я убедил отца, что мы и так задержались в этом проклятом Алжире, и нам пора возвращаться домой любой ценой.
Отец внял моим уговорам, в отличие от кузена, связь с которым мы поддерживали через посыльного, сам Франсуа не возвращался в город, а жил в лагере, где-то там, на восточном утесе.
Моему отцу хватило решимости отдать приказ, вернуть Франсуа любой ценой. В итоге пришлось буквально притащить его к кораблю, который был готов к отплытию, и мы ждали лишь кузена.
Я подстрелил его! негодовал Франсуа, когда я пришел его навестить. Мы взяли кровавый след, и собаки четко вели нас!
Мой искренний интерес всецело отражался на моем лице, когда я подсел ближе и внимал каждому слову.
Франсуа сокрушенно опустил руки и тяжело вздохнул, мотая головой.
След четко вел нас до равнины, а потом собаки, верно, почуяли еще что-то вздохнул кузен, разводя руками. Бесполезная скотина на них нашла трусость, за такое охотничью псину по-хорошему стрелять надо
Вы же не затаив дыхание, спросил я.
Нет, отмахнулся Франсуа. Еще пулю тратить на этих шавок
У меня от сердца отлегло.
Может, они почуяли какого-то хищника, вот и затрусили? предположил я.
Какая разница Этот ублюдок, который похитил тебя, все еще на свободе бормотал Франсуа.
Я положил руку на плечо брату.
Доверь месть Господу Богу и душу свою не отравляй бременем сим, зачитал я по памяти нашего проповедника.
Аминь устало выдохнул кузен, окидывая меня добрым взглядом.
Мы крепко обнялись, и хоть мое тело заныло разом всеми ушибами, причиненными мне накануне, я закрыл глаза на эту боль, боясь смутить своего любимого кузена. Не знаю, подозревал ли Франсуа в полной мере, чем рискует, прочесывая горы, но этот поступок сильно отпечатался в самой глубине моего сердца. Мы отплыли, оставляя позади Алжир, проклятый утес и того жуткого разноглазого мясника с рынка, которого я вспомню еще не раз.
Часть 2. Albedo[2]
Глава 2.1
1752 год.
Франция.
Поместье семьи Готье.
Дыхание никак не хотело восстанавливаться. Как будто сердце, легкие, все нутро горело, рвало и ломилось в болезненной метаморфозе, а ведь любой значимой метаморфозе следует быть болезненной. Разбудил ли кого-то мой крик неизвестно. Сердце, хоть и успокаивалось постепенно, все равно жутко колотилось. Руки тряслись и покрылись холодным потом.
Недовольно рыкнув себе под нос, я поднялся с кровати и подошел к окну. До зари было еще далеко, и тяжелый вздох сорвался с моих губ. Недовольно скрестив руки, я поглядел на свою кровать, и чем дольше я любовался изломанным и пластичным рисунком измятых простыней, тем больше уверялся в том, что нынешняя ночь станет для меня бессонной.
Причина горячего полубезумного пробуждения заключалась как раз в излишней мягкости моего ложа. Тело как будто проваливалось сквозь. Подобные «падения» чудятся не мне одному, и исключительного в том ничего нет. Однако, когда я совладал с собой и сел в кровати, надеясь, что проснувшийся рассудок все расставит по местам, меня постигло чудовищное разочарование.