Проглотив таблетки, я начал налегать на пиво. За окном уже совсем стемнело и пошел дождь. От этого всего меня, будто теплым одеялом, накрыло приятным безразличием и уютной сонливостью. Вот какие-то покосившиеся домики пролетели перед глазами. А ведь там кто-то живет, что-то делает каждый день, о чем-то думает. Мои собственные переживания скромно отступают, когда сталкиваются с мыслями о людях, которые просто пытаются выжить. С одной стороны, мне жалко их, с другой я чувствую легкость и благодарность своей судьбе. Но все познается в сравнении, и может быть, что какой-нибудь выпивающий трудяга в той полумертвой деревне окажется счастливее меня. Хотя сейчас и эта мысль наполняет меня комфортом. Каждый может быть счастлив, несмотря ни на что, нужна просто душевная гармония. Вот в поисках этой гармонии я и еду в Череповец.
Я лег на свою койку, застеленную чистым свежим бельем, и тут же начало подбираться сладкое забвение. Мне как человеку, которому всегда тяжело заснуть, чувствовать такое вдвойне приятно. Я проваливался в сон очень плавно, но неотвратимо, это лучшее, что может быть, мое сознание гасло, как спичка в темноте.
***
Череповец! Пятнадцать минут! громко и даже немного злобно объявила проводник.
В мои непрогретые мозги начало загружаться болезненное ощущение реальности. Я обнаружил себя в таком состоянии, что если бы был дома, то ни за что бы не вставал с постели еще несколько часов, но выбора не было. Голова была будто наполнена стекловатой, а тело накачано аммиачной водой. Меня тошнило, но это было не просто физическое чувство, а нечто экзистенциальное, мне не просто хотелось вытошнить что-то из себя, мне хотелось вытошнить себя из этого мира.
Я вспомнил про вчерашнего пацанчика, но уже без вчерашнего энтузиазма. Вся эта история теперь кажется неправдоподобной и, более того, манипулятивной. Скорее всего, это какой-то лохотрон, но в чем здесь может быть выгода для мошенника и зачем придумывать такую замысловатую байку, я не понимаю. Да и что с меня взять? Впрочем, я был в люксе, а значит, можно подумать, что при деньгах. Ладно, потом к этому вернусь, у меня полно времени.
На часах было шесть утра, а за окном еще темно. Мы проезжали завод, и казалось, что ему не будет конца. В свете ночных фонарей огромные трубы всевозможных форм, из которых шел густой ядовитый дым и где-то даже вырывалось пламя, напоминали гигантский лес, окутанный пожаром. Это потустороннее зрелище завладело моей фантазией, и мне стало страшно оттого, что здесь состоится мое будущее. Завод встречал меня угрожающим взглядом исподлобья со зловещим намерением сломать мою свободолюбивую натуру и сделать страдания моей рутиной. Неужели мне придется там работать, среди тех труб, и вдыхать тот воздух, наполненный ядом? Нет, я пойду куда угодно, только не на завод. Шлюхой пойду, дешевой шалавой стану, но только чтобы в чистом борделе, где-нибудь в центре города.
Поганый завод, здесь все с ним связано, заводское начальство это, можно сказать, и городское начальство тоже, ничего без его ведома и разрешения не делается. С одной стороны, тут хорошие по провинциальным меркам зарплаты и стабильное трудоустройство почти для всех желающих, но с другой стороны, наличие этого огромного, отравляющего все и вся «Мордора», который по площади не меньше остального города. К тому же он строился во вторую половину двадцатого века, и нетрудно догадаться, чьими силами. Его строили зеки. А потом они тут и осели, заложив определенный «культурный» фундамент. Так что завод это не только градообразующее предприятие, но и градообразующие понятия.
Я прожил тут большую часть своей жизни и испытал все это на себе. Я продукт этого города и даже продукт этого завода в какой-то степени. Эти трубы и печи мне родные, но мы не обязаны любить своих родных. Мне отвратителен этот завод и все, что с ним связано, да и город в целом сейчас видится каким-то совсем безрадостным. Помню, в одной из моих песен были строчки про Череповец:
Теперь, конечно, смешно вспоминать, ведь моя мечта умудрилась сдохнуть в Петербурге, наверное, самом мечтающем городе России. Выходит, слабая мечта оказалась, не мечта, а позерство одно.
Вот и станция, приехали. Я вышел на перрон убогого одноэтажного вокзала и сразу был шокирован тем, как на улице холодно. Вокруг люди куда-то бодро шагали, кто-то кого-то встречал, чужая веселость раздражала особенно сильно. Чему они там радуются, воспалению легких? Холод становился невыносимым, нужно было скорее внутрь.
Пока я согревался в здании вокзала, пришло сообщение от отца: «Я подъехал». Оказавшись на привокзальной стоянке, я почти сразу заметил его «фольксваген», который приветливо моргнул, подтверждая мою внимательность. Отец молча помог мне загрузить вещи и, только когда мы уже сели в машину, сказал: «Ну, привет», и пожал мне руку. На лице у него появилась знакомая мне с детства ухмылка, и все начальное напряжение между нами тут же улетучилось.
Мой отец когда-то был очень остроумным и позитивным человеком, но в последние годы его лицо будто застыло в выражении серьезного ожидания, лишь изредка сменяющемся фирменной ухмылкой, которой он будто бы говорил нам, что у него все под контролем и все будет хорошо, хотя верить в это было все сложнее и сложнее.
После выхода на пенсию он не смог найти никакой нормальной альтернативы работе и начал пить. Наверное, это типичная ситуация, ведь в таком возрасте ты уже не можешь научиться чем-то новому, тебе просто ничего не интересно. Его жизнь теперь это алкогольное безумие, похмельная слабость и редкие вылазки по каким-либо незначительным делам. У него уже был инсульт от такого образа жизни, он часто бредит, когда напивается, пробовал кодироваться, но этого надолго не хватило. Из-за его болезненной худобы и плохой кожи мама раньше в шутку называла его «Сухофрукт», но теперь шутить о его состоянии уже не так легко.
Еще я заметил, что с годами становлюсь точной копией отца. И не только лицом и телосложением, но даже в осанке и мимике. Казалось бы, что в этом плохого? Но эта наша схожесть явно намекает, что и там, в его уставшей больной голове, крутятся те же шестеренки, что и у меня. И что его человеческий потенциал, иссохший уже, как сок в сухофрукте, это предел и моих возможностей тоже. Есть в этом какая-то угнетающая неотвратимость.
Мы с ним никогда не были особо близки. Не могу сказать, что я плохо к нему относился или он ко мне, просто между нами был какой-то барьер. Мне всегда казалось, что он не искренен, что он просто пытается меня воспитывать. Он ничего не говорил про себя и свои переживания, только давал банальные советы, как правило, без понимания конкретной ситуации или повторял что-то типа «Все хорошо в меру» или «Поспешишь людей насмешишь». Он неглупый человек, просто почему-то никогда не воспринимал меня как кого-то, с кем можно поделиться чем-то личным, да я и не настаивал. И хотя нам так и не удалось сблизиться с отцом, теперь я понимаю его слабость и безумие, ведь я тоже уже начинаю слабеть и сходить с ума.
Че, как дела, как жизнь? спросил я, стараясь, чтобы в этом не прозвучало мое глубокое осознание всей той безысходности, в которой мой отец безвозвратно увяз.
Да ниче, потихоньку живем. Как сам-то? Че, Питер надоел уже? зеркально парировал он.
Типа того.
Ну, зато матери хорошо, а то соскучилась совсем.
На мгновение стало очень горько от мысли, что он все понимает. Даже показалось, что он этому не удивлен. А вдруг он знал это с самого начала, еще когда я уезжал, что у меня ничего не получится там? Пару секунд я чувствовал даже какой-то бунт внутри, хотелось доказать что-то, как-то оправдаться перед ним, перед всеми, но потом успокоился: это все в прошлом, я приехал, чтобы смириться, а не бунтовать.