Соединение частей некоей части возможно лишь постольку, поскольку возможно и соединение этой части с другими частями. Можно сказать и так: преодоление фрагментации в каком-то сегменте это частный случай преодоления фрагментации вообще. Если какой-то сегмент стал един, значит, условны и границы, отделяющие этот сегмент от других.
Субъективный опыт подсказывает, что часть не очень-то «вдохновляет» на объединение с ней. Наоборот, с ней лучше сохранять дистанцию. Ведь это «всего лишь часть», то есть нечто несамостоятельное, ненастоящее.
Частью может выступать лишь условное, неполноценное целое. В отрыве от окружающего, то есть самой по себе, часть может быть разве что секунду. Потому что еще секунда, и это якобы целое, не поддерживаемое контекстом, повиснет в воздухе, превратится в не пойми что и вообще в ничто.
Целое, которое есть часть чего-то большего, в большей степени часть и в меньшей степени целое. Сложно, если не невозможно обладать целостностью, будучи заключенным в пределы фрагмента. Фрагмент есть фрагмент чего-то. Его заведомо мало, недостаточно. Он не сам по себе. В конце концов, фрагмент или осколок откровенно беспомощен и попросту жалок. Какое из него целое, то самое целое, в котором звучат как «целость», то есть полнота и безызъянность, так и «цельность», то есть гармония и слитность?
Не условное целое будет единственным, что есть. Его целость и цельность будут самым непосредственным образом означать, что ничего значимого «за бортом» этого целого нет. Больше того: нет даже самого этого пространства «за бортом».
Мы так спокойно оперируем терминами вроде «целостность», «самоценность», «самодостаточность», «самостоятельность», как будто это самые обычные внешние характеристики. Но лишь условная самостоятельность или самодостаточность может быть внешней характеристикой. Конечно, найдется тот, кто возразит, что полностью самостоятельное могло не демонстрировать своей полной самостоятельности, как мы можем не демонстрировать своей новой стрижки, но она же все равно видна. И в этом замечании проступит наша слепая вера, будто мы видим то, что есть, а не то, что есть для нас. Новую стрижку можно и не демонстрировать специально, вертя головой, но ее все равно увидят. Потому что даже если ее не будем демонстрировать мы, она сама будет себя демонстрировать. В свою очередь, полностью самостоятельное при условии, что оно действительно полностью самостоятельное, вообще не будет иметь такой внешней, наблюдаемой стороны, как «полная самостоятельность».
Мы склонны не замечать, что всё, что мы оцениваем и маркируем, находится от нас в зависимом положении и имеет прикладное значение. Мы поневоле верим, будто даже тому, что есть само по себе, можно дать оценку или обозначение. И ошибаемся. В наше поле зрения попадает лишь то, что «закладывает» наше присутствие одновременно с ним. Мы считываем лишь внешнюю сторону чего бы то ни было. Внешнюю, то есть обращенную к нам и, стало быть, для нашего ею пользования. Мы видим то, каково нечто относительно нас. Или относительно чего-то другого. Мы не видим того, что есть само по себе, то есть безотносительным образом. В том числе по той причине, что бытийствующее само по себе едино. В том числе с нами.
Но хорошо; допустим, речь идет о единстве окружающего меня мира и только. Я не отношусь к этому миру, я не включен в него, поэтому я, казалось бы, могу наблюдать происходящее с ним. Допустим, в один прекрасный момент я открываю, что этот внешний по отношению ко мне мир представлен не разным, но одним. Такое возможно?
Ответ отрицательный. Во-первых, как уже отмечалось выше, единство, в которое вобрано не все, есть единство условное. Если так можно выразиться, это единство низкого качества. Единство высокого качества будет тяготеть к тому, чтобы (объ) единиться и с тем, что снаружи его. Подлинное единство будет представлять собой законченность, завершенность, полноту, то есть такое, что «тянет» на бытие всем, что есть, и не-вмещаемо внутрь субъект-объектной оппозиции в качестве одной из его сторон.
Во-вторых, стоя напротив мира, который вдруг проявил себя как одно целое, я не могу не признать, что так ему быть органичней и гармоничней. Гармоничней, чем быть разделенным на части и состоять из пограничных линий, то есть трещин. Но в чем может выразиться мое признание правды, стоящей за целостностью? Не в одобрительном кивке, а в отказе разделять себя и окружающий меня мир.
В-третьих, окружающий меня мир никогда не станет единым целым, если не вовлечет своего свидетеля в себя. Уж коль скоро он мой объект, ему, чтобы оказаться действительно единством, нужно составить единство со своим субъектом и тем самым перестать быть частью пары, ликвидировать дихотомию, внутри которой он лишь одна из сторон, разнящаяся с другой стороной и сводящая этим разнением на нет качество своего внутреннего единства.
В завершение вернусь к уже упоминавшимся философским авторитетам. Идея о всем как одном, о бытии как Едином появилась в истории философствования одной из первых. Но затем мыслители пошли дальше. Хотя, казалось бы, после такой идеи дальше идти просто некуда. Почему же они не остановились? Сдается, по той самой причине, что единство бытия, обнаруженное через наблюдение, таково, что само себя опровергает. А следовательно, нужны какие-то дополнительные крепежные построения. А лучше вообще покинуть это опасное место и поискать в других направлениях вдруг удастся выйти на что-то не столь двусмысленное, чем и с людьми поделиться не стыдно? Кстати, не из-за этого ли стремления делиться происходит мельчание мысли?
Быть нормальным нормально
1
Нам представляется, будто вопросы («что это?», «в силу чего оно есть?», «для чего оно?») можно задать решительно про все, но это не так. Точнее, не совсем так. Мы задаем их всего лишь про вычурное, нарочитое, отклонившееся от нормы. Только не от нормы права или какой-то другой социальной нормы, а от нормы как того, что естественно, органично.
«Ты какой-то неадекватный; что не выспался? Или, может, у тебя похмелье?» спрашиваем мы по обыкновению. Конечно, в иных ситуациях возможен и такой вопрос: «Ты такой адекватный. Выспался, что ли?» И все-таки по большому счету адекватность не вызывает вопросов, как не вызывает вопросов и ее происхождение.
Мы не ищем причин адекватности или нормальности, потому что быть нормальным это нормально. Это неадекватным можно быть в силу той иной причины. В свою очередь, адекватный адекватен, потому что «ну а как иначе?».
В адекватном жесте или слове нет неожиданности, натянутости, особости (в перевернутом мире повседневности нормальность вполне может быть и особостью, и даже исключительностью, но это сейчас не в счет), поэтому им не требуется обоснования. А вот чему оно требуется, так это, соответственно, проявлению нарочитости. Коль ты нарочит, то за этим явно что-то стоит. Что-то такое, что требует своего объяснения. То же самое коль ты наигран, манерен, фальшив. В свою очередь, коль ты искренен, естественен, ничего объяснять не надо.
Адекватности не нужны ни причина, ни оправдание. Хотя, казалось бы, причина и оправдание нужны всему, что есть. В чем же дело? По-видимому, в том, что органичное и естественное есть особым образом, не так, как все остальное. Оно есть, если можно так выразиться, ноуменальным, а не феноменальным образом. Феномен обращает на себя внимание, а ноумен нет. Однако, в отличие от ничто (оно тоже не обращает на себя внимание), ноумен вовлекает в себя внимающего как в не-разное с ним.
В известном смысле быть значит выпячиваться. Вычурное, выпуклое, назойливо лезущее на глаза вот что есть. И про такое всегда уместны вопросы: «Откуда взялось? Чем вызвано?» И еще: «Благодаря чему держится на плаву? Чем обеспечивается его устойчивость?»