Меня ведут по женскому крылу в сторону центрального корпуса. Если бы вели на процедуры, то сразу свернули бы к лестнице и спустились на первый этаж, прозванный мной Кафельным Королевством.
Даже когда просто идешь по коридору под конвоем, чувствуешь свою слабость и ничтожество. Ты не можешь выбрать скорость ходьбы: замедлись, и тебя потащат волоком, ускорь шаг и почувствуй, как вокруг шеи натягивается ворот. В голову мне приходит сущая чепуха: вот поджать бы сейчас ноги, и пусть эти два амбала несут меня, как родители носят ребенка через лужи. Стираю с лица тень улыбки, пока медсестра не решила, что мне весело.
В коридоре никого нет, хотя в послеобеденные часы пациентки часто по нему шатаются. Ходят друг к другу в гости или просто сидят на полу у дверей, грызя пальцы. Всех заперли. Кто-то пялится на меня через решетки, но я смотрю только прямо перед собой, и стараюсь не слушать их голоса: стоны и проклятия, мерзкое хихиканье. Я даже позволяю себе зажмуриться руки конвоя не дадут мне упасть.
Защититься нельзя только от запаха: смеси человеческих выделений, лекарств, горелой похлебки, вездесущего едкого хлора и чего-то неуловимого, что принято называть запахом болезни. Этот запах пропитывает меня, от него тошнит, но и этого делать нельзя мигом устроят промывание желудка.
Мышцы еще очень вялые, будто я пугало из жердей, обмотанное гнилыми тряпками для сходства с человеком. Но мой разум работает. Я разумна. Я контролирую свои действия. Я контролирую их так четко, что могу пройти по тончайшей грани между двумя пропастями. В одной меня ждут пытки водой, а в другой долгие сны под колыбельную медикаментов.
Я уже знаю, чего от меня ждут. Я сумею себя соблюсти.
Однажды им придется признать меня нормальной. Признать мои слова правдой.
Тогда я выйду на свободу и уничтожу пани Новак.
Мое путешествие быстро подходит к концу передо мной открываются двери кабинета доктора. В последний мой визит сюда я запустила в пана Рихтера чернильницей. Глазами нахожу то место на стене его целомудренно прикрыли плакатом, изображающим человеческий мозг в разрезе с подписями на латыни.
Уже после плаката я замечаю людей в кабинете. Пан Рихтер сидит за столом, точно за баррикадой, которая ограждает его от местных лунатиков. Его руки крепко-накрепко сцеплены в замок поверх бумаг, запонки блестят золотом. Чтобы не видеть опасных для меня бликов, тут же перевожу взгляд на гостя.
Это высокий мужчина примерно тридцати лет с густыми подкрученными кверху усами. Он стоит, прислонившись к деревянной картотеке, засунув руки в карманы брюк. Мужчина внимательно смотрит на меня, подмечая мельчайшие детали и жесты. А как иначе? Я начинаю привыкать к таким пронзительным взглядам, когда люди пытаются на глазок определить, что со мной не так.
Медбратья наконец высвобождают мой локти, и я получаю относительную свободу действий. Пан Рихтер напрягается. Как-то я распоряжусь ей? Запрыгну ли на стол и спляшу или брошусь на незнакомца? Но я всего лишь вежливо киваю мужчинам и, спросив дозволения, сажусь на край скрипучего дивана, обтянутого коричневой кожей.
Я сама благопристойность, воплощенная нормальность. Чуть опускаю глаза, чтобы присутствующие не решили, что в своей болезни я потеряла девичью стыдливость. Такое бывает, я уже видела через решетку в двери пациентки задирают подолы и показывают друг другу половые органы. Трогают их, будто выворачивая пальцами наизнанку. За это больных наказывают процедурами.
Нежданно приходит понимание, что мне несколько месяцев не дозволяется носить белье. Кровь приливает к лицу молниеносно, как пощечина изнутри, меня мутит от жара, глаза щиплет.
Удивительно, что я еще могу чувствовать унижение.
Магдалена, с вами все в порядке? тут же осведомляется пан Рихтер.
Я неподобающе одета, цежу еле слышно, сжимая на груди отвороты халата.
Не волнуйтесь об этом, Магдалена, покровительственным тоном возражает пан Рихтер. Позвольте представить вас моему старому другу пану Пеньковскому. Он врач. Я пригласил его, чтобы помочь вам.
Но я иду на поправку, разве нет?
Моя реплика явно была лишней, но я не удержалась. Смотрю на пана Рихтера из-под ресниц и вижу, как его лицо принимает скептическое выражение.
Безусловно, нам удалось скорректировать некоторые
Магдалена, могу я задать вам вопрос? перебивает его гость, пан Пеньковский.
Я поворачиваюсь к нему. Давно ко мне не обращались в таком тоне, так что я склоняю голову в знак согласия.
Что именно изменилось с тех пор, как вы попали в клинику?
У меня возникает чувство, будто я стою на тонком льду. Одно неверное слово и меня снова поглотит ледяная вода. Моя скорлупа нарочитой нормальности, выверенного поведения, скрупулезного обхода ловушек хрупка как никогда.
Я долго молчу, быть может, слишком долго, прежде чем решаюсь ответить:
Я стала лучше контролировать свое поведение.
Вы считаете, что ваше поведение нуждалось в постоянном контроле ранее, до того, как вы сюда попали?
Я почти слышу треск льда.
Нет, пан доктор. Ранее у меня не было подобных проблем.
Вы считаете, что проблемы начались уже после того, как вы попали сюда?
Вода подступает, я поджимаю пальцы ног. Задерживаю дыхание.
Не совсем. Я считаю, что пережила потрясение, которое навредило моему моим нервам.
Вы кажетесь разумной молодой особой, Магдалена, подбадривает меня пан Пеньковский. Вы готовы рассказать мне о своих потрясениях?
В кабинете вновь повисает тишина. Слышно, как хрустит пальцами пан Рихтер, как тикают часы. Как за окном падает на жестяной подоконник комок снега. Я вздрагиваю.
Кого я обманываю? Мне нужна помощь. Помощь человека со стороны, не имеющего в этом деле ни малейшего интереса.
Ты можешь довериться пану доктору, добавляет пан Рихтер. Он бывший военный врач, крупнейший специалист Ягеллонского университета психиатрии
Сказанное заставляет меня присмотреться к гостю внимательнее. Значит, он прошел войну, как и мой отец? В его осанке мне видится особая военная выправка. Но еще важнее другое.
Ягеллонский университет?
Так и есть, Пеньковский слегка улыбается. Что вам о нем известно?
Все, что писали в газетах и журналах! Это старейший университет Польши, ему больше пятисот лет! Там преподают самые лучшие профессора! И туда берут на обучение девушек. У меня целая коллекция вырезок, я мечтаю поступить туда и
Рихтер хмыкает, мне слышится слово «ажитация», и я мгновенно затыкаюсь. Пеньковский не оставляет это без внимания.
Магдалена, почему бы вам не продолжить?
Пытаюсь выдавить хоть звук, но не могу, не получается.
Войцех, коллега. Я все понимаю, это твоя клиника. Но не мог бы ты оставить нас с панной Тернопольской вдвоем? Для пользы дела.
Пан Рихтер медлит, но все же поднимается из-за своей баррикады.
Доверяюсь твоему опыту. Если понадобится охрана за дверью.
С уходом доктора Рихтера дышать становится чуть легче. Но я не тороплюсь снова открывать рот. Кто бы еще знал, чем мне грозит это его многозначительное «ажитация». Новый диагноз, вроде «аффективного психоза»? Что со мной сделают за то, что я вспомнила о своей мечте? Да ладно, мечтаю ли я еще об учебе.
Мечтаю ли я вообще.
Нам обоим не повредит сейчас чашка чая. Обычно я пью кофе, но Войцех считает его губительным для нервной системы и не держит запаса даже для гостей. Эгоистично с его стороны, не находите?
Растягиваю пересохшие от волнения губы. Пусть думает, что я оценила шутку.
Пока он звенит чашками в углу кабинета, пытаюсь придумать, как себя вести. Что этот доктор попытается у меня узнать? Как много я могу ему рассказать без риска снова очнуться в ремнях или испробовать на себе удары водяным хлыстом? Или он пропишет мне еще более сильное лекарство, от которого я забуду собственное имя? Есть ли у меня шанс быть понятой?