Вспомнила тогда женщина про ведьмины подарки и загрустила. Встала она между яблонек и сказала:
«Мне была нужна только одна дочка умница и красавица! А не две, и каждой чего-то да не хватает!» сказала так и заплакала.
Грянул тогда гром, пригнулись деревья. Глядь а у забора снова горбатая ведьма стоит!
«Что, недовольна моими дарами? Так я их заберу тогда! Одну съем, а вторую возьму в услужение».
Сказка была долгой, конца я так и не услышала заснула. История, рассказанная Анелей, враз примирила меня с миром вокруг, с тревогой родителей, так поздно ими ставшими; со смехом мальчишек над моим неказистым лицом и чересчур высоким ростом. Пусть никто не понимает, только мы с Анелей: она красное сладкое яблочко, а я кислое и зеленое. Такова была правда, и она лучше, чем любая ложь из жалости.
Дифтерит сожрал сестру за три дня, но все вокруг родители, доктора, прислуга все твердили, что она поправится, хоть было очевидно, что это не так.
Меня и близко не подпускали к комнате Анели, а когда все было кончено, ее вещи сожгли, а комнату обработали хлором. Мне ничего не осталось, кроме историй, которые она мне рассказывала, пока была здорова.
В первый день в пансионе Блаженной Иоанны, когда нас развели по комнатам и представили соседкам, я впервые оказалась с Данкой лицом к лицу. У нее был упрямый подбородок, темные гладкие волосы и сердитый взгляд. Она по-хозяйски обошла меня кругом и дернула за косу. В точности, как делала Анеля, только сильнее.
Не нравишься ты мне, заявила она напрямик, дылда носатая.
Зато я умная. Я совсем не обиделась на ее прямоту. Даже наоборот. Считаю и стихи запоминаю лучше всех.
А драться умеешь?
Если придется, пообещала я своей новой названной сестре.
Так мы стали неразлучны. Пока она не начала мне врать.
Ведьма наконец обращает на меня внимание. Кивает на ведра у печи:
Чего стоишь столбом? Натаскай снега.
Делать нечего. Проще согласиться, чем выслушивать отборную брань.
Полные ведра чистейшего лесного снега ставлю на печь и какое-то время наблюдаю, как тот обращается в воду. Старуха тем временем отмеряет пшеницу и дрожжи. Перебирает травы, которыми она сдабривает свое пойло, чтобы перебить сивушный запах.
Вот времена-то настали, вот времена
Много работы? спрашиваю из вежливости.
Болтай поменьше да шевелись пошустрее, цыкает на меня бабка и замахивается деревянной ложкой. Послал Господь обузу на мою голову
На нее нет смысла обижаться. По крайней мере, пока я живу под ее крышей.
Я молча принимаюсь толочь уголь, пока старуха колдует над своим аппаратом. Молча заливаю воду в бак, насыпаю зерно в кадку разумеется, время от времени получая ложкой по пальцам таскаю пустые бутыли из погреба и обтираю их от пыли и паутины.
Между делом бабка все же сообщает мне, что приходил деревенский староста. Выходит, это его я видела, возвращаясь из леса. У сына старосты скоро свадьба, вот тот и суетится заранее. Когда зелье будет готово, заплатит мясом.
Обещал двух поросят и четверть ягненка, хмуро поясняет она.
При мысли о мясе на сердце становится веселей. Сколько вкусного можно будет приготовить! И супов, и жаркого, а из копытец заливного наварить! Одной утятиной и кашей можно прожить, но они успели мне осточертеть.
Старуха тяжело покачивается и стискивает пальцы на краю стола. Из ее глотки вырывается утробный вой. Подскакиваю к ней:
Болит?
Отстань! Уйди! О-о-о!.. Печет, печет, как Дьявол!
Волоку старуху к сундуку, на котором у нее постель, хоть она шипит и отбивается, поливая меня грязью изо рта. Потом достаю бутыль с пьяной сиренью, разматываю тряпки и принимаюсь втирать темно-коричневый липкий настой в ее пергаментную кожу. Плоти под ней почти нет, только черные корни вен оплетают кости и каменные сухожилия. Все это время ведьма не перестает голосить, разевая пасть с редкими пеньками зубов.
Иногда мне бывает искренне ее жаль. Но сейчас я хочу, чтобы она просто заткнулась.
Я отвыкла следить за временем. Никогда не знаю, который час, только наблюдаю, как светлеет и темнеет за оледеневшими оконцами хижины. Вот и теперь я понятия не имею, сколько заняло усмирение старухиной боли, но окна уже черны, и мне отчаянно хочется спать.
Старуха же, напротив, становится бодра, подвязывает по новой платок и, не слушая уговоров, ковыляет к аппарату.
И-и-и!! Испорчено! Все испорчено! Все заново! Все ты, гадина, виновата! Оторвать бы руки твои поганые! Ох, грехи, грехи мои тяжкие!.. Чтоб ты, курва, захлебнулась!
За дверью, услышав свое прозвище, подает голос нагулявшаяся и замерзшая кошка.
Поспать мне, видимо, сегодня не судьба.
***
Неделю мы работаем, не разгибаясь. Аппарат у старухи с большим баком, но готовое зелье попадает в бутыли по капельке, просачиваясь через слой древесного угля. В землянке душно и пахнет брагой.
Старуха водит заскорузлым пальцем по страницам старой тетради там у нее записаны все пропорции. Сначала она гонит мутную брагу, потом фильтрует и отстаивает ее, а потом еще сдабривает настоями. Вот и сейчас старая ведьма высчитывает, сколько полынной настойки нужно добавить к пойлу, чтобы все напились достаточно для веселой свадьбы и недостаточно для поножовщины.
Я устроилась промывать пшено прямо на полу, поставив корыто между коленей. Видела бы меня сейчас пани Ковальская! Или наша пани Мельцаж-Пассаж. Их обеих точно хватил бы удар. Волосы у меня стоят дыбом, лицо и шея в испарине, а юбка, чтобы не замочить, задрана до самых подвязок.
Вода на первую промывку совсем грязная, в ней то и дело всплывает разная шелуха, которую надо отлавливать, иначе она может испортить целую бутыль.
Да-да, именно таким и должны заниматься выпускницы пансиона Блаженной Иоанны в глухом лесу гнать самогон для деревенской свадьбы. Вот только я не выпускница. Боюсь, в этом году выпуска там не будет вовсе.
Я запускаю пальцы в мокрое зерно, наслаждаясь его округлой вязкостью. Так впадают в дрему, перебирая четки.
В этот момент раздается стук и почти одновременно открывается дверь. Меня хлещет холодом.
Ну что, девоньки? Кипит работа?
Староста приходил уже дважды и все с одними и теми же словами. В точности как наша директриса повторяла одно и то же, потому что ей было все равно, что мы ответим.
Закрой, закрой, чтоб тебя! верещит бабка. Кости мне застудишь!
Не шуми, мать, похохатывает староста.
Никакая она ему не мать, он просто говорит так для красного словца.
Наверное, я слишком пристально смотрю на его одутловатое и красное с мороза лицо, так что он замечает и поворачивается в мою сторону. И глядит. Дольше, чем мельком. Меня передергивает, как от холода. Отворачиваюсь и одергиваю юбку, чтобы прикрыть колени. Старуха встает между нами, уперев костлявые руки в бока.
Нечего туда-сюда шастать! Будет готово пришлешь телегу и оплату. Все, как договаривались. Тоже мне, взял моду
Ну, ты ж меня знаешь! Люблю, чтобы за всем присмотр был.
За домом своим присматривай, припечатывает его старуха.
Они обмениваются еще несколькими добрососедскими любезностями, и староста убирается восвояси. Старуха смотрит ему вслед через проталину в замерзшем окне.
Что б ему пусто было, бормочет она под нос, и тут же напускается на меня: А ты хороша! Сидит, ноги расставила! Передом думаешь?!
С этими словами она хлещет меня по голове и плечам ветхим полотенцем.
Прекратите!
Будешь знать, будешь знать!
Хватит!
Серая вода с шелухой плещет через край корыта и заливает пол. Мы со старухой бросаемся ее вытирать. Когда все убрано, старая отшельница изможденно приваливается к боку печи.
Не показывайся на глаза старосте. И от его дружков подальше держись.
***
Постепенно приготовление зелья переходит в фазу ожидания. Уже не нужно ничего мыть и крошить, только наблюдать. На старуху это действует дурно. Пока она крутилась, то легче переносила и приступы, и себя саму. Теперь же ей нечем заняться, так что она вернулась к своему самому любимому занятию выпивке.