До начала войны мне нравилось ходить на эти вечеринки, потому что там я могла увидеться с моими дорогими подругами, Шарлотт и Симоной, чьи родители тоже были близки с мадам Ларош. Но я не видела их уже несколько месяцев. Семья Шарлотт предусмотрительно отплыла в Южную Америку еще прошлой зимой, а семья Симоны остается в загородном доме в Марселе, в Свободной зоне. Сегодня там будут только два человека моего возраста, близнецы Ларош, с которыми меня абсолютно ничего не связывает. Спасибо, хоть Хлоя рядом.
Одетт! Адалин! Хлоя!
Мадам Ларош это видение, сотканное из синего шелка и бриллиантов. Она целует каждую из нас, когда мы ступаем через порог ее особняка на рю дю Фобур Сент-Оноре.
Выглядите просто восхитительно. Нынешние тяжелые времена вас пощадили.
Стараемся как можем, отвечает Maman, когда подходит служанка, чтобы забрать пальто.
Повернувшись на каблуках, мадам Ларош ведет нас по увешанному зеркалами коридору в гостиную, где ее семнадцатилетние дочери Мари и Моник потягивают на диване шампанское. У самой мадам Ларош вытянутое лицо и крупные зубы, прямо как у тех лошадей, что она разводит, и дочери выглядят ее точными копиями, только моложе. Они одновременно приветствуют нас. У их ног стоит кофейный столик с серебряным подносом, полным хлеба, сыра и масла. Брови Maman исчезают в ее идеально уложенной челке.
О, Женевьева, ты только посмотри на это масло! Где ты его достала?
Но все и так знают, где мадам Ларош берет масло. Как минимум половину всего этого она приобрела на черном рынке, потому что при той системе продовольственных карточек, которую установили немцы, другого способа достать такое количество продуктов не существует. Я почти уверена, что Maman поступает так же я как-то видела, что она возвращалась с рынка с подозрительно большим свертком соленой говядины и любимым коньяком Papa.
Мадам Ларош, намазывая маслом кусочек хлеба и кладя его в рот, озорно улыбается.
Надо знать, где искать, произносит она вполголоса.
Хлоя шумно сопит.
Мадам Ларош делает вид, что не замечает этого.
Плохо, что Анри сегодня не пришел. Мы так хотели его увидеть.
Maman вздыхает.
Он бы и хотел прийти, но чувствует себя неважно, к сожалению. Он шлет вам самые теплые пожелания.
Опять нервы? уточняет мадам Ларош.
Боюсь, что да. Такие приступы случались у него время от времени и раньше, но с мая они стали постоянными. Даже грохот их сапог ему трудно выносить
Мадам Ларош хмурится и гладит Maman по руке.
Для тебя это тоже, должно быть, тяжело, Одетт.
Maman криво улыбается, выдавая скрывающуюся за улыбкой печаль. Я знаю, что страдания Papa разбивают ей сердце. Когда у него случается особенно сильный приступ, она садится рядом и держит Papa за руку, шепча что-то успокаивающее ему на ухо, пока паника не проходит.
Разгладив платье, Maman возвращает на лицо прежнее выражение и выпрямляется.
Самое правильное, что мы с девочками можем сделать, это верить в лучшее. Ее взгляд на мгновение устремляется в мою сторону, ища поддержки. Я киваю, но не потому что соглашаюсь с тем, что нужно оставаться позитивной, а потому что знаю, как отчаянно она хочет помочь Papa. Мы должны показать ему, что здесь нечего бояться, продолжает Maman. Что мы можем пройти через это, как прошли через последнюю войну.
Именно так, кивает мадам Ларош. Особенно теперь, когда с нами Старый Маршал.
Да. Маршал Петен спас Францию в Великой Войне и сделает это снова, убежденно заявляет Maman. Если он говорит, что сотрудничество это лучший выход мы должны ему верить.
Согласна с тобой, отвечает мадам Ларош.
Она промакивает губы салфеткой, и я чувствую, как маятник беседы качается в мою сторону еще до того, как она поворачивается ко мне.
Ну, а теперь скажи нам, Адалин, не встретила ли ты в эти дни какого-нибудь прекрасного юношу?
Когда разговор заходит обо мне, это первое, что хотят знать друзья Maman.
Пока никого, мадам Ларош, отвечаю я. Хотя я сейчас все равно не в настроении.
Она качает головой и вздыхает.
Если бы только наши бедные мужчины могли вернуться домой
Из-за войны молодых людей в Париже в эти дни почти не осталось, за исключением тех, кто еще ходит в школу. Это трагедия и не потому, что у меня не осталось кандидатов для любовной интрижки. Те, кто ушел на войну, либо уже мертвы, либо содержатся в немецких лагерях для военнопленных. Наша соседка снизу, мадам Бланшар, не получает вестей от сына с тех пор, как он попал в плен под Дюнкерком в июне. Кажется, эта пожилая женщина худеет все больше всякий раз, как я ее вижу.
Мари наклоняется, покручивая между пальцами ножку бокала для шампанского.
Знаешь, некоторые из немцев довольно симпатичные, признается она.
Ты говоришь так только потому, что слишком долго не видела наших собственных парней, вмешивается Моник.
Может, и так, задумчиво тянет Мари. Им, конечно, не хватает французского шарма, но они и правда симпатичные. И более воспитанные, чем ты думаешь. Один из них недавно помог мне поднять рассыпавшиеся продукты.
Уверена, наши мужчины в лагерях были бы счастливы услышать это, бормочет сквозь зубы моя сестра.
Что ты сказала? удивляется мадам Ларош.
Maman бросает на Хлою предупреждающий взгляд.
Адалин, дорогая, почему бы тебе не сыграть нам что-нибудь?
Я тут же вскакиваю, разминая пальцы. На пианино я играю с восьми лет и беру уроки дважды в неделю у женщины по имени Матильда, которая живет рядом со школой. Мне нравится практиковаться на нашем небольшом пианино дома, том же самом, на котором играл Papa до своего ранения, но есть что-то невероятное в том, чтобы сидеть за этим сверкающим роялем в углу гостиной. Когда наступят более счастливые времена, я буду приносить к мадам Ларош свои песенники и играть часами.
Открывая крышку рояля и осматриваясь в поисках того, что можно сыграть, я слышу ее голос:
Она еще берет уроки, Одетт?
Брала, но ее учительница сейчас в Свободной зоне. Адалин, что Матильда писала в последнем письме?
Она думает, как получить разрешение вернуться в Париж, отвечаю я.
Надеюсь, у нее получится, кивает мадам Ларош. Такой талант, как у тебя, не должен пропадать.
Я наконец нахожу партитуру одного из моих любимых произведений концерта Моцарта для фортепиано 27. Меня познакомил с ним Papa. Он говорит, что эти звуки напоминают ему о весне.
Когда мои пальцы принимаются порхать по клавишам, я позволяю трепещущим нотам перенести меня на другой званый ужин, который мадам Ларош устраивала в начале прошлого года. С нами тогда был Papa, мы болтали и смеялись до позднего вечера, ведь никому не приходилось беспокоиться из-за комендантского часа. По пути домой мы остановились послушать группу уличных музыкантов, и Papa попросил Maman потанцевать с ним прямо на тротуаре. Я бросаю взгляд в сторону окна, но, разумеется, шторы плотно задернуты, чтобы наружу не просочился ни один луч света. Где-то там стоит Эйфелева башня с развевающимся на верхушке нацистским флагом. В Париже все изменилось, и мне остается только гадать, станем ли мы вновь когда-нибудь такими же беззаботными, как прежде.
Около половины седьмого я заканчиваю играть, и мы переходим в столовую, где прислуга выкладывала на тарелки ягненка с картофелем.
Среди звона столовых приборов мы вдруг слышим, как вдалеке по улице едет машина, и шесть пар глаз одновременно обращаются к окну. Привычный рокот двигателя стал пугать нас, потому что в основном водить автомобили теперь разрешалось только немцам. Никто не притронулся к еде, пока звук не затих вдали.
Мадам Ларош через стол смотрит на Maman.
Когда вы приехали, заметили немцев на нашей улице?