Заткнулся бы ты, пока я тебе по роже не дал.
Сроп, как будто видя, что шутки кончились, сдался:
Хорошо. Успокойся только. Это я так, со злости. Мне все равно здесь делать больше нечего. Меня ведь уволят. Но только я сам уволюсь. Не хочу больше на это смотреть. Всю жизнь смотрел и больше не хочу. Уж лучше с инопланетянами, чем с этим всем. Дерьмо.
Потом, как бы думая о том, как лучше сказать то, что он хочет сказать, помолчал с минуту, покусывая губы, и продолжил:
Я ведь не для этого зашел. Не для того, чтобы ругаться. Я на самом деле и рад, что так получилось. Я одно скажу вам: он придет. Только не смейтесь. Он придет к вам. Он злой, очень злой. Я видел его. Он страшное задумал. Берегитесь.
И ушел.
Перевогин, обругав его придурком, посмотрел на Машу с каким-то сожалением и тоже ушел, а мы остались одни. Сложно сказать почему, но Сроп, этот инопланетный безумец, своим посещением произвел какое-то жуткое впечатление, и с тех пор в нас поселился страх и волнительное ожидание нехорошего.
Не то чтобы я стал бояться чего-то конкретного, но в душе возникло какое-то тревожное чувство, и после, придя домой, на всякий случай я достал из сейфа папочкино ружье, зарядил его двумя патронами с дробью третьего размера (как раз на уток) и поставил в угол за штору. Видно там его не было, но его можно было относительно легко достать, только встав с кровати. На самом деле, кто знает, чего ждать от этого придурка, придет еще ночью! До конца в такую возможность я и сам не верил, но с заряженным дробовиком за занавеской было как-то спокойнее, да и, как говорят, береженого бог бережет.
Глава 32
В тот же день, после своей пророческой речи, Сроп, предчувствуя, видимо, в любом случае неблагоприятный для себя исход событий, написал заявление на увольнение. И в этом смысле он, можно сказать, проявил благородство, потому что мог, как некоторые, ждать, пока его либо станут вынуждать уволиться, либо попытаются уволить по статье, а потом подать иск в суд, завести длительную тяжбу, возможно, даже выиграть ее, а если и нет, то хотя бы получить удовольствие от процесса. Для меня это странно, но такие кадры есть. На предыдущем месте работы знал я одного товарища по фамилии Дулов. Ввиду того, что он был редкостной бестолочью, хотя и возрастом лет шестидесяти, его сократили, так как никаких других способов избавиться от него не нашли, хотя и перепробовали все, и в ответ на все эти попытки он всегда делал одно и то же подавал в суд. В конце концов, он и по поводу сокращения подал в суд, но поскольку судебные разбирательства отличаются продолжительностью, неоднократными посещениями и так далее, он, превратив все это для себя уже в рутину, стал забывать про заседания и под конец пропускал их. Может быть, это в какой-то мере тоже повлияло на судью: что говорить о человеке как о работнике, если он безо всякой причины пропускает судебные заседания, проводимые по его же инициативе, просто забывая о них и даже не скрывая этого. В общем, суд был не на его стороне и признал принятое компанией решение правомочным. Но на этом дело не закончилось, и дальше пошли от него обращения в прокуратуру, каким-то депутатам, президенту даже. В конечном счете, устав, видимо, даже получать удовольствие от процесса, он сдался и исчез.
Потому я и приписываю здесь своего рода благородство Сропу, который не стал затевать ничего подобного, хотя многие от него этого ждали и до последнего не верили, что он уйдет сам.
Два дня до конца недели прошли быстро, и ничего особенного не происходило. Перевогин не появлялся, по крайней мере до вечера пятницы. Наверное, до него наконец дошло, что на самом деле происходит, хотя бы отчасти. Но странность была в том, что если раньше мы практически не виделись с ним нигде, кроме нашего кабинета, когда он приходил, то теперь и я, и Маша за эти два дня постоянно наталкивались на него в коридоре. Казалось, он только и делал, что ошивался там и как будто подкарауливал нас, а скорее Машу. Но кроме этого произошла еще более странная вещь. Он изменился внешне: если обычно он носил что-то нелепое какую-нибудь дурацкую футболку, подходящую скорее подросткам, и джинсы, судя по всему купленные у китайцев за гроши и потому выглядящие как мешок с дерьмом, то теперь он надевал костюм. Костюм, конечно же, тоже был дешевый и потому нельзя сказать, что хороший, но, тем не менее, контраст был разительным. Не иначе, этот балбес использовал последнюю возможность обворожить даму сердца. Как-то я смотрел передачу о животных, в которой рассказывали про каких-то маленьких паучков, которые для завоевания сердец самок поднимают до небес свои раскрашенные, как радуга, задницы и трясут ими, тем самым вгоняя самок в транс, чтобы потом, собственно, достичь истинной своей цели сблизиться с ними настолько, насколько позволяет природа. Может быть, накануне Перевогин насмотрелся чего-то подобного, или давно уже задумал похожий прием, но то ли не решался, то ли намеренно приберегал его для особого случая, и случай этот настал бог его знает, только, казалось, его прямо распирало от собственного вида, особенно, наверное, в сравнении с видом моим, потому что я носил рубашку и джинсы. Наверняка он полагал, что теперь я должен был чувствовать себя ущемленным.
Зато стихов он больше не приносил. Наверное, он сполна хотел показать Маше, чего она лишилась: и такого красавца, и поэтических плодов его поклонения. Но, видимо, не дождавшись реакции и истратив весь запас терпения, который, впрочем, оказался достаточно скудным, он явился к нам в пятницу под конец рабочего дня. Открыв дверь кабинета, Перевогин застыл на пороге, глядя на нас и словно ожидая приглашения. Обычно он не ждал просто входил с вопросом вроде «что делаете?». Теперь же, не иначе, ему казалось, что он как будто вторгается в чужую семью, на чужую территорию. Да и вид у него был такой озадаченный, словно он искал правильную манеру поведения в незнакомой обстановке, хотя на деле совершенно ничего не изменилось. А может быть, он посмотрел еще какую-нибудь передачу, например про высшее общество и этикет, и, поскольку первый шаг в виде костюма был сделан, решил сделать и второй шаг в виде высоких манер, которые проявляются в том числе в ожидании приглашения к действию.
А вообще бог знает, что у него было в голове, поэтому я просто глянул на него молча и продолжил делать свои дела. И Маша сперва поступила так же, но спустя еще минуту, как будто сжалившись или пытаясь устранить эту наступившую неловкость, пригласила его зайти.
Он вошел, сел на стул рядом со столом Маши, поначалу как-то неловко, как будто находя себе место в новом пространстве, но потом, поелозив немного, уселся, даже развалившись, как-то по-обезьяньи. Глядя на таких, я вспоминаю своего папу, у которого (хотя он был в своем развитии далеко впереди этого субъекта) на фоне психической особенности был все же какой-то диссонанс между его реальными действиями и тем, какими эти действия должны быть в той или иной ситуации. Проявлялось это у него не всегда, как будто периодами, скорее всего, сначала под воздействием алкоголя, а потом из-за его дрянного курева, в добавок, как выяснилось, из-за бутирата и, в конце концов, нервного истощения, вызванного изменами моей мамочки, которая теперь, выходит, почти что даже раскаивается (впрочем, вряд ли). Это могут быть какие-то еле уловимые отклонения, которые, то ли благодаря тому, что я наблюдал их с детства, то ли потому, что они попросту заметны, для меня видны отчетливо и сами собой формируют самые неутешительные выводы. Этот же, Перевогин, выделялся куда более сильным диссонансом, если сравнивать его с моим папой. Да и вообще их едва ли можно сравнивать, потому что чувства вкуса и стиля моему папе было не занимать, да и талант у него все же, я думаю, был, хотя он и не дал ему развиться как следует и сам же задушил его, если разобраться. Поэтому некоторая доля «нездоровости», пусть это и не совсем верно, определенно добавляла ему шарма или, по крайней мере, выглядела простительно. К Перевогину это точно не относилось, и эти несоответствия ситуации и его поведения иногда придавали ему вид чрезмерно агрессивный и одновременно жалкий.