Боже, зачем я тебе это рассказываю? Ты винишь меня в смерти отца. Я знаю, что это так. Но он никогда не мог меня удержать. Настоящий мужик найдет способы. И время найдет. И деньги найдет. Ну, а раз не может найти, какой это, к черту, мужик? Вот так. Поэтому и были другие. А он страдал да страдал вместо того, чтоб дело делать. И, в конце концов, выпрыгнул из окна. Я давно оттуда переехать хотела и говорила ему постоянно. И район идиотский, и дом, и высоко. Так он как специально все медлил. Успеем, говорит, только недавно сюда въехали, да и Толе опять школу менять. Ничего не скажешь, успел. Успел из окна выпрыгнуть. Лучше бы школу сменили.
Проклятая красота. Была бы я обыкновенной, и проблем бы не было. Жили бы себе долго и счастливо, как в сказке про белого бычка. А красота это товар. Продавать надо. Но кто хороший продавец в семнадцать? Уж точно не я!
Одиноко мне и грустно. Оглянешься назад и понимаешь, что никого и не было, и ничего не осталось. Тот, в машине, на которую папа твой прыгнул, помнишь? Не виделись мы больше. Испугался и сбежал. Паскуда. Из-за него все и случилось, а он сбежал. Расстроился еще, что машину помяли. Идиот. Я думала, с ума сойду, а он про то, что ему машину помяли. И все они такие. Все сбегали из моей жизни. Одна я страдала каждый раз. А им и дела нет. А тогда я даже таблеток наелась. Так опротивело все. Забавная была история. Мало съела, наверное. Спасли. Тебе и не рассказывали про это. Да и зачем? После его смерти мне совсем плохо было. Да еще этот урод с машиной. Все меня бросили. А ты замкнулся совсем, почти не разговаривал. Как мне тебя было жалко! Я тебя к бабушке отвезла, подальше отсюда. А сама стала с ума сходить. А как жить? И кого винить-то, если не себя? Конечно себя. Господи. Он-то дурак был, но я-то не лучше. Развестись надо было давно. Ладно, что было, то было.
Главное, ты не такой. Знаешь, я уверена, что не такой. Ты не можешь быть таким. У меня твоя фотография, еще детская, на столике стоит, в рамке. Смотрю на нее и молюсь, чтоб у тебя все хорошо было. Не могу больше писать про это. Извини. Пишу и плачу.
Пора, наверное, заканчивать. И так много вышло. Хотела чуть-чуть, а вышло много. А подумать, ничего и не написала. Как жизнь прожила. Пустота. Не знаю, захочешь ли ты мне ответить. И не прошу. Я только хочу, чтобы ты помнил: у тебя есть мать, пусть и никудышная.
Твоя мама
P.S. Чувствую себя побитой собакой, скулящей и доживающей. Таблетки только спасают и вино. Пойду отправлять письмо, заодно зайду в магазин, а то совсем расстроилась».
Глава 29
Не понимая толком, как относиться к этому письму, я решил не отвечать сразу и даже не был уверен, стоит ли вообще отвечать. Единственная новость, которую я узнал из ее длинного послания, что папа еще и наркоту глотал. Что ж, от такого можно было и в окно прыгнуть. Что до письма, то едва ли ей в действительности нужен мой ответ на эти сухие, циничные и якобы выражающие сожаление, но по сути посвященные самой себе и себялюбивые до безобразия рассуждения. По крайней мере, так я поначалу подумал.
Плюс ко всему голова моя была занята тогда другим: новой подружкой и грядущими событиями, связанными с Егоркой.
В понедельник утром, поскольку в этот день истекал срок, Егор Алевтинович поспешил напомнить Маше, что ждет отчет, а после обеда мы, как он и просил, этот отчет отправили, но не только ему, а директору и нескольким его заместителям. После чего подготовили заявления об увольнении и стали потихоньку собирать вещи, поскольку ожидали, что нас вышвырнут сразу же, как только прочитают этот бред. Мы даже как бы в последний раз занялись любовью в нашем кабинете. Как это символично!
Но случилось странное. То есть в тот день не случилось ничего. Мы, конечно, удивились, но предположили, что, может быть, все наши высокие руководители заняты какими-то важными стратегическими делами и просто не успели посмотреть наше творение.
Вечером мы попрощались, и она поехала на встречу со своим другом Худоковым, с которым наверняка протрахалась если не всю ночь, то уж точно весь вечер (он же соскучился), а я, прогулявшись немного по холодному городу, пошел к себе в конуру, где сразу ощутил запах ее духов, представил, как он наверняка слизывает сейчас эти духи с ее тела, и проветрил квартиру. Вечером я посмотрел какую-то политическую дрянь про то, что наша промышленность все лучше и лучше, а потом, впитав достаточно патриотизма, переключил на какой-то тупой сериал. Сути я не уловил, но там бандиты были против ментов, менты против бандитов, и какая-то женщина с грудями, которая что-то пыталась раскрыть и шла по следу, а я шел по следу за ней, то есть за ее грудями, колыхающимися при каждом малейшем движении и придающими картине особую пикантность, как наверняка думал не вполне удавшийся режиссер этого не вполне удавшегося фильма. Впрочем, дело не столько в режиссере, сколько во мне: с тех пор, как я завязал с бухлом, на уме только и было, что женщины и похоть. С раздражением выключил фильм и, как назло, стал представлять Машу с ее другом. Сегодня она сосет у него, а завтра придет и поцелует меня, как ни в чем не бывало. Что за жизнь? Что за собачьи отношения? Здесь уж точно собачьи.
Уснул я под утро, раздразнив себя этими картинами чужой любви так, что не помогали даже таблетки. Она пришла на работу и поцеловала меня. Я ничего не сказал.
А потом зашел Перевогин и сообщил нечто странное и неожиданное. В том, что он зашел, собственно, не было ничего удивительного, и мы уже приготовились наблюдать очередные попытки любовных заигрываний, но он, обращаясь, конечно, прежде всего к Маше, сказал:
Егора Алевтиновича уволили.
Мы удивленно на него посмотрели.
Да. Мне так С-ов сказал. Говорят, он подготовил какой-то отчет, за который его и уволили. Не знаю точно о чем.
Перевогин помолчал, посмотрел на Машу, потом на меня, как бы сомневаясь, продолжать или нет, но все-таки решился:
Еще говорят, что директор получил и другой отчет, который сделали вы. Может, и из-за него. Не знаю. Но берегитесь. Егор злой как собака.
В первое мгновение, когда я это услышал, подумал, что только ради такой новости стоило сегодня ехать на работу и облизать ее губы, чем бы ни были они заняты накануне. Внутри у меня как будто все озарилось, и такая доброта разлилась, что стало мне хорошо как никогда. Это была какая-то эйфория. Это была победа.
Когда отвыкаешь от какого-то ощущения, а потом снова его обретаешь, или впервые обнаруживаешь то, что тебе, как выясняется, способно доставлять истинное наслаждение, это приносит величайшую радость. Конечно, само по себе увольнение человека дело скверное, но увольнение такой паскуды для меня было делом радостным. В те минуты совершенно не существенным было то, что, возможно, меня и самого сегодня же уволят, потому что этого-то я как раз ожидал; важно было то, что наша работа разорвалась как бомба и уничтожила этого урода.
А потом начало появляться опасение, что этот псих обязательно начнет мстить. В этом я был уверен, как и в том, что произойдет это уже скоро.
Перевогин ушел, Маша подошла ко мне и с чувством благодарности начала гладить меня по голове и целовать. Надо ли говорить, о чем были мои мысли? Конечно, про благодарность я выдумал, потому что ничего такого она не сказала, но, кажется, что движения и жесты женщин куда сильнее передают сам посыл, задумку, для чего они производятся, чем жесты мужчин, предназначенные, кажется, самой природой, скорее для рубки деревьев. Женщины способны поцеловать с просьбой, благодарностью, укором, ненавистью, стыдом, отвращением, любовью и прочим. Интересно, с каким чувством она занимается этим с ним?..
Глава 30
На следующий день вся контора уже знала, что произошло на самом деле. Оказалось, что Егорка, который, как мы и предполагали, готовил отчет по улучшению дел в офисе сам, не рассчитывая на Машину работу как на что-то серьезное (а как на повод засунуть наконец свой фаллос ей в рот), по части идиотизма своим отчетом сильно затмил даже наш межгалактический опус. По сути, нельзя сказать, что он написал совсем уж какой-то бред, и более того, на каком-то уровне и в определенных кругах он мог бы даже найти поддержку, если это рассматривать глобально. Но все же, если говорить о масштабе нашей конторы, то и уровень не тот, и круги не те.